Молодая госпожа по обыкновению своему спряталась, упорствуя в своем нежелании показываться супругу, и министру с трудом удалось уговорить ее выйти. Дамы бережно усадили ее перед Гэндзи, и, застывшая в церемонной неподвижности, она казалась ему нарисованной на картине героиней старинной повести. Право, сколь отрадной была бы их встреча, когда б он мог поведать ей о недавнем путешествии в горы, высказать свои мысли и чувства в полной уверенности, что она отзовется на них с теплым участием… Но, увы, в целом свете не было женщины чопорнее. В каждом движении ее проглядывала принужденность, присутствие Гэндзи явно тяготило ее. С годами супруги все больше отдалялись друг от друга, и это вдруг показалось Гэндзи столь мучительным, что неожиданно для себя самого он сказал:
- Я почел бы за особенное счастье, когда б хоть иногда вы вели себя так, как это принято между супругами. Состояние мое в эти дни было весьма тяжелым, а вы не проявили никакого сочувствия. Я, разумеется, к этому привык, но все же обидно…
- А мне всегда казалось, что не проявляет сочувствия скорее тот, кто «прекращает свиданий искать» (37), - нехотя ответила госпожа, искоса взглянув на супруга. Ее гордая, величавая красота повергала его в трепет.
- Вы столь редко удостаиваете меня беседой, и что же я слышу? «Искать свиданий» не пристало супругу, так говорят в иных случаях. Как вы жестоки! По-видимому, все мои попытки смягчить ваше сердце производят противное действие, я лишь возбуждаю ваше нерасположение к себе. И в самом деле, «будь жизненный срок…» (38) - посетовал он, входя за полог. Но госпожа не спешила следовать за ним. Не решаясь ее позвать, Гэндзи лег один, громко вздыхая, но она оставалась безучастной, поэтому, притворившись спящим, он закрыл глаза и принялся перебирать в памяти события недавних дней. «Поглядеть бы, как будет расти-тянуться этот юный росток… Впрочем, они правы, говоря, что девочка еще слишком мала. Приблизиться к ней будет нелегко. Что бы такое придумать, чтобы без особого шума перевезти ее к себе и сделать утешением дней своих и ночей? Принц Хёбукё не блещет красотой, хотя черты его благородны и приятны. Откуда же это удивительное сходство? Впрочем, они единоутробные брат и сестра, видимо, потому-то…»
Теперь, когда Гэндзи знал, что девочка столь тесно связана с предметом его помышлений, она казалась ему еще желанней. «Но как же все-таки…» - думал он.
На следующий день Гэндзи отправил письмо монахине. Нетрудно догадаться, что он не преминул намекнуть на свое желание и самому настоятелю. Вот что Гэндзи написал монахине:
«Смущенный Вашей суровостью, я так и не сумел открыть Вам своего сердца. Надеюсь, что моя настойчивость убедит Вас в необычности моих намерений…»
А на отдельном, тщательно сложенном листочке бумаги было написано следующее:
«Образ твой до сих пор
Неотступно стоит перед взором,
Горная вишня.
Видно, сердце мое осталось
Там, в далеких горах…
Тревожусь: «Не слишком ли сильно дул этой ночью ветер?» (39) Надобно ли говорить о необычайном изяществе почерка Гэндзи? Монахини, давно миновавшие пору расцвета, пришли в восторг уже от того, с какой небрежной утонченностью было сложено это крошечное послание, и слезы умиления потекли из их померкших очей. «О, как же теперь быть? Что ответить ему?» - растерялись они.
«Я не приняла всерьез нашего прощального разговора, но вот Вы снова возвращаетесь к нему. И что я могу Вам ответить? Увы, это дитя и «нанивадзу» вряд ли сумеет написать до конца[26], стоит ли обращаться к ней? О да,
Пока яростный ветер
Не сорвал лепестки с веток вишен
На далеких холмах,
Они твое сердце волнуют,
Но как же миг этот краток!
Мне так тревожно…» - написала монахиня.
К великой досаде Гэндзи, монах Содзу ответил примерно так же, поэтому, выждав дня два или три, Гэндзи снарядил Корэмицу.
- Помнится мне, есть там кормилица Сёнагон, найди ее и переговори обо всем.
«Да, ничто не укроется от его взгляда! Она совсем еще дитя, и все же…» - изумлялся Корэмицу, вспоминая прелестную девочку, мельком увиденную в тот вечер.
Пока монах Содзу, снова получивший от Гэндзи письмо, подыскивал слова, способные выразить его признательность, Корэмицу сумел добиться встречи с кормилицей Сёнагон и, не скупясь на подробности, рассказал ей о чувствах и намерениях Гэндзи. В высшей степени наделенный даром красноречия, он умело нанизывал слова одно за другим, но присутствующие при разговоре дамы, все как одна, отнеслись к услышанному весьма неодобрительно: «Она совсем еще дитя, можно ли думать об этом?»
Монахине Гэндзи написал теплое, искреннее письмо, и в него снова была вложена маленькая записка:
«Взглянуть бы хоть раз на знаки, неуверенно начертанные Вашей рукой!
Неглубокой зовут
Эту речку, но чувства глубокие
Зародились в душе.
Почему же так далеко ты,
Отраженье в горном колодце?» (41)
«Зачерпнуть не спеши,
Зачерпнешь - и раскаешься после.
Колодцу в горах
Отраженье решусь ли доверить?
Он, молва говорит, мелковат…» -
ответила монахиня. Да и сам Корэмицу не мог сообщить ничего утешительного.
«Если обстоятельства будут благоприятствовать нам и состояние больной улучшится, мы переедем в столицу. Тогда я смогу ответить более определенно». Вот все, что сказала кормилица, и Гэндзи влачил дни в мучительном беспокойстве и нетерпении.
Тем временем принцесса из павильона Глициний занемогла и покинула Дворец. Государь тосковал и печалился, и, разумеется, Гэндзи было жаль его, но вместе с тем смутная надежда заставляла трепетать его сердце: «Ах, быть может, хотя бы теперь…» Никуда не выезжая, он в унылой праздности коротал дни во Дворце или дома, а когда спускался вечер, ни на шаг не отставал от госпожи Омёбу. И кто знает, как удалось ей все устроить! Так или иначе, настал наконец миг, когда заветное желание Гэндзи исполнилось. Увы, ему казалось, что это всего лишь сон, и печаль сжимала его сердце. Невесела была и принцесса. Еще совсем недавно, вспоминая о своей непростительной слабости, омрачившей ее существование бесконечными терзаниями, она твердо решила, что случившееся никогда больше не повторится, но вот опять…[27] Лицо ее выражало глубокое уныние, но нежные черты казались еще нежнее, а милая застенчивость, с которой она отворачивалась от Гэндзи, сообщала ее облику что-то необыкновенно трогательное. Она была так прекрасна, что Гэндзи невольно робел перед нею.
«Право, будь она хоть в чем-то несовершенна…» - думал он не без некоторой досады. Увы, могли ли слова выразить чувства, переполнявшие его душу? На горе Мрака, горе Курабу найти бы приют, ведь эти летние ночи так жестоко кратки (42), и встречи скорее печалят…
- Ты сегодня со мной.
Но дождусь ли я новой встречи?
Ночь мелькнет быстрым сном.
Как хотел бы и я, в этом сне
Растворившись, исчезнуть с ним вместе… -
говорит он, рыдая, и, не в силах превозмочь невольной жалости к нему, она отвечает:
- Достояньем молвы
Мое имя станет, я знаю.
Даже если прервет
Бесконечно печальную жизнь
Сон, не знающий пробужденья.
Право, ей было от чего приходить в отчаяние, и сердце Гэндзи сжималось от жалости, когда он глядел на нее.
Омёбу принесла носи и прочие вещи Гэндзи. Вернувшись в дом на Второй линии, он целый день проплакал, не вставая с ложа. Омёбу сообщила, что госпожа, как и прежде, отказалась прочесть его письмо, и, хотя ничего другого Гэндзи не ожидал, сердце его было глубоко уязвлено, и дня два или три он не выходил из своей опочивальни, с ужасом думая о том, что Государь, встревоженный его отсутствием, должно быть, недоумевает: «Что же еще с ним приключилось?»
Принцесса тоже печалилась, сокрушаясь о злополучной доле своей. С каждым днем она чувствовала себя все хуже и не решалась прервать своего затворничества, хотя Государь то и дело присылал гонцов, прося ее поторопиться с возвращением. Дело осложнялось еще и тем, что ее недомогание было не совсем обычным, и, оставаясь одна, она частенько задумывалась: «Что же тому причиной?» Самые тягостные подозрения омрачали ее душу, мысли о будущем приводили в отчаяние. Пока стояла жара, принцесса и вовсе не поднималась с ложа. Миновало три луны, и причина ее недомогания стала очевидной. Ловя на себе недоуменные взгляды, она терзалась, сетуя на свою несчастную судьбу. Ни о чем не подозревавшие прислужницы дивились: «До сих пор не открыться Государю?» Но могли ли они знать… Ее молочная сестра Бэн, Омёбу и некоторые другие дамы, близко прислуживающие ей в купальне, раньше прочих угадали истинную причину ее недуга, и удивлению их не было пределов, но о таких вещах не принято говорить вслух, поэтому Омёбу только молча ужасалась, сетуя на предопределение, которого никому не дано избежать. В конце концов Государю сообщили, что вмешательство злых духов не позволило сразу распознать причину недомогания. И все вокруг на этом успокоились. Государь, еще большую нежность питая теперь к принцессе, то и дело присылал в ее дом гонцов, не давая ей ни на миг отвлечься от мрачных мыслей. Между тем господину Тюдзё приснился удивительный, странный сон. Призвал он к себе толкователя, чтобы узнать, что этот сон ему предвещает, и услышал нечто непостижимое, совершенно невероятное.
- Но предвещает этот сон и большие несчастья, а потому вам следует вести себя крайне осмотрительно, - предупредил его толкователь, и Гэндзи, спохватившись, объяснил:
- Этот сон видел не я, а совсем другой человек. Прошу вас, не говорите о нем никому, пока он не сбудется.
Однако услышанное повергло его в сильнейшее беспокойство. «Что же все это значит?» Тут дошел до него слух о принцессе Фудзицубо. «Неужели?..» - возникла догадка, и, окончательно лишившись покоя, он стал отчаянно молить ее о встрече, но Омёбу, судя по всему, поразмыслив, пришла к выводу, что теперь посредничество ее может иметь несоизмеримо худшие последствия, чем прежде; во всяком случае, короткие письма, которые и раньше-то были редки, совсем перестали приходить.
На Седьмую луну принцесса наконец переехала во Дворец. После столь долгого отсутствия она показалась Государю еще прекраснее, и благосклонность его не ведала пределов. Она уже немного раздалась в талии, лицо же ее осунулось, и томная бледность сообщала ему особое очарование. Ни днем, ни ночью не покидал Государь ее покоев, а поскольку стояла прекрасная пора, располагавшая к изящным утехам, то и дело призывал во Дворец Гэндзи, дабы тот услаждал его слух игрой на кото или на флейте. Как ни старался Гэндзи сохранять хладнокровие, на лице его слишком часто отражались чувства, волновавшие душу, и принцесса не могла отвлечься от постоянно снедавшей ее мучительной тревоги.
Тем временем состояние старой монахини настолько улучшилось, что она решилась покинуть горную обитель. Разыскав ее жилище в столице, Гэндзи стал иногда обмениваться с ней письмами. Вряд ли стоит удивляться тому, что никаких изменений в отношении к нему монахини за это время не произошло. Впрочем, Гэндзи настолько был поглощен своими печальными думами, которые день ото дня лишь множились, что ничто другое не занимало его.
В исходе осени тоска стала просто невыносимой, и Гэндзи погрузился в мрачное уныние. Однажды прекрасной лунной ночью решил он наконец навестить одну из своих возлюбленных. Моросил по-осеннему мелкий, холодный дождик. Путь Гэндзи лежал к Шестой линии, переправе у Столичного предела. Ехал он из Дворца, и дорога начинала уже казаться бесконечной, как вдруг попался ему на глаза заброшенный домик, почти скрытый купой старых, хранящих густую тень деревьев. И сказал ему Корэмицу, спутник неотлучный:
- Это дом покойного Адзэти-но дайнагона. На днях я был здесь по какому-то делу, и сказали мне: «Монахиня совсем слаба, а чем помочь ей - не знаем».
- Несчастная! Я давно должен был навестить ее. Для чего ты не сообщил мне, что ей хуже? Войдем же и спросим, не примет ли она меня? - И Гэндзи выслал вперед человека, дабы сообщил хозяевам о его приближении. - Скажи: «Господин Тюдзё нарочно приехал сюда», - приказал он ему, и тот вошел в дом со словами:
- Господин Тюдзё изволил пожаловать сюда, дабы справиться о здоровье больной.
В доме поднялась суматоха.
- Ах, как неловко! За эти дни она так ослабела, что вряд ли сможет принять господина Тюдзё, - говорили одни, но другие возражали:
- Отправлять его обратно тем более неучтиво.
В конце концов для гостя устроили сиденье в южном переднем покое и проводили его туда.
«Обстановка здесь весьма неприглядная, но, решив, что следует хотя бы поблагодарить вас за любезность… Вы приехали так внезапно, что мы не успели приготовить для вас ничего, кроме этой темной и тесной каморки, уж не взыщите…» - передает монахиня через прислуживающих ей дам.
В самом деле, Гэндзи никогда еще не приходилось бывать в таком бедном жилище.
- Я давно уже намеревался навестить вас, но робел, памятуя о вашей неизменной суровости, к тому же никто не сообщил мне о том, что состояние ваше ухудшилось, и мне, право, жаль… - отвечает он.
«Давно уже страдаю я от тяжкой болезни, и вот жизнь моя подошла к своему крайнему пределу. Я весьма признательна вам за, увы, незаслуженное внимание. К сожалению, я не имею возможности сама принять вас как подобает. Что же касается нашего прежнего разговора, то, если намерения ваши не переменятся, пусть наша юная госпожа войдет в число тех, о ком имеете вы попечение, лишь только достигнет подходящего возраста. Я оставляю ее совсем одну, без всякой опоры. Страх и тревога за ее судьбу, словно путы на ногах (43), мешают мне идти к желанной цели», - передает ему монахиня.
Покои ее совсем рядом, и до Гэндзи доносится слабый, прерывающийся голос.
- Смели ли мы рассчитывать на подобную милость? Как жаль, что она совсем еще неразумна и не может достойным образом выразить вам свою благодарность!..
- Поверьте, я не дерзнул бы открыть вам свои намерения, не будь они совершенно чисты, - говорит Гэндзи, растроганный ее словами. - Видно, существует связь между нашими судьбами: с того самого дня, как увидел я вашу питомицу, в сердце моем поселилась нежность к ней. Увы, наверное, напрасно я тешу себя пустыми надеждами. - добавляет он. - Но если бы мне позволили хоть раз услышать ее детский голосок…
Но Сёнагон отвечает:
- Ах нет, нет, она уже крепко спит, не ведая ни о чем.
Но как раз в этот миг послышался звук приближающихся шагов.
- Бабушка, говорят, к нам приехал господин Гэндзи, тот самый, что был тогда в монастыре. Почему мне нельзя его видеть? - спрашивает девочка, и дамы, всполошившись: «Вот незадача!», шепчут:
- Тише, тише…
- Но почему? Вы ведь сами говорили: «Стоило увидеть его, сразу прибавилось сил», - не умолкает девочка, явно довольная тем, что ей удалось найти столь неопровержимый довод.
«Что за милое дитя!» - умиляется Гэндзи, но, понимая, в каком затруднительном положении оказались дамы, притворяется, будто ничего не слыхал, и, самым учтивым образом распрощавшись, уезжает.
«Видно, она и в самом деле совсем еще мала. Но я сумею ее воспитать», - думал он. А на следующий день, проявляя необыкновенную заботливость, снова поспешил осведомиться о самочувствии монахини. В письме его, как и прежде бывало, обнаружили крохотную записку.
«Услышал однажды
Журавля молодого голос,
И душа навсегда
Покой потеряла, а лодка
Застряла в прибрежной осоке…
«К тебе одной неизменно…» (44) - писал он намеренно детским почерком, который показался дамам столь изысканным, что они решили: «Пусть так и служит ей прописью». Ответила ему Сёнагон:
«Особа, о самочувствии которой Вы изволите справляться, вряд ли переживет и нынешний день. Как раз сейчас мы отправляемся в горную обитель. Поэтому благодарить Вас за столь любезное участие она будет, очевидно, уже не из этого мира», - прочел Гэндзи, и печаль сжала его сердце. Осенние вечера в ту пору были для Гэндзи особенно тоскливы. Он беспрестанно помышлял о прекрасной обитательнице павильона Глициний, и в душе его крепло желание (быть может, и в самом деле преждевременное) забрать к себе тот юный росток, что возрос от единого корня с предметом его тайных помышлений. То ему вспоминался вечер, когда было сказано: «Роса все не может решиться…», то его охватывало невольное беспокойство: «Она, конечно, мила, но, возможно, меня ждет разочарование…»
Когда ж наконец
Тобой налюбуюсь вдоволь,
Юный росток,
Свои сплетающий корни
С милым сердцу цветком мурасаки…[28]
На дни Десятой луны была намечена церемония Высочайшего посещения дворца Красной птицы - Судзакуин[29]. Предполагалось, что для участия в танцах будут выбраны достойнейшие из достойнейших, поэтому все, начиная с принцев крови и министров, без устали совершенствовали свое мастерство. Вспомнив как-то, что он давно уже не имел вестей из горной обители, Гэндзи отправил туда письмо и получил ответ от монаха Содзу: «В двадцатых числах минувшей луны сестра покинула нас и я не могу не печалиться, хотя и понимаю, что таков всеобщий удел».
Читая письмо, Гэндзи вздыхал, сокрушаясь о тщете всего, этому миру принадлежащего. «Каково теперь бедной сиротке, которой судьба так волновала умершую? Велико, должно быть, ее горе! Вот и меня покинула миясудокоро…» Печальные воспоминания пробудились в его душе, и он послал в горы гонца с самыми искренними соболезнованиями.
Сёнагон весьма достойно ответила ему. По прошествии срока, установленного для поминальных обрядов, женщины вернулись в столицу, и Гэндзи, выждав некоторое время, однажды тихим вечером отправился их навестить.
Ужасающее запустение царило в доме, покинутом почти всеми его обитателями. Как, должно быть, страшно было жить в таком месте столь юному существу!
Введя гостя в те же передние покои, Сёнагон, обливаясь слезами, рассказала ему о последних днях старой монахини, и рукава его невольно увлажнились.
- Некоторые дамы считали, что юную госпожу следует перевезти в дом принца, - сообщила кормилица. - Но ушедшая никогда с ними не соглашалась: «Во-первых, мать юной госпожи, будь она жива, вряд ли позволила бы отдать дочь в дом, где с ней самой когда-то обращались столь жестоко, - говорила она. - Во-вторых, выйдя из младенческого возраста, девочка еще не приобрела достаточного опыта в житейских делах и не научилась читать в сердцах людей. Ей наверняка трудно будет ужиться с другими детьми принца, в которых она встретит скорее презрение, нежели приязнь». Она была права, и мы имели немало возможностей в этом убедиться. Поэтому ваше милостивое предложение - пусть и сделанное мимоходом - явилось для нас великой радостью, и хотя невозможно поручиться за будущее… Но, к сожалению, наша юная госпожа вряд ли подойдет вам, она еще слишком мала, да к тому же наивна - более, чем положено в ее возрасте, и мы просто в растерянности…
- Неужели вы до сих пор не верите мне? А ведь я столько раз уже давал вам понять… Нет никаких сомнений в том, что судьбы наши связаны, иначе меня вряд ли пленило бы такое дитя. О, когда б я мог поговорить с ней сам, без посредников!
В Песенной бухте
Травы морские непросто
Разглядеть сквозь тростник.
Неужели волне придется
Так и отхлынуть ни с чем?
Не слишком ли вы безжалостны? - сетует Гэндзи.
- В самом деле, такая милость… И все же:
На что уповать
Траве, коль, волне покорившись,
Устремится за ней
В бухту Песен, не ведая даже,
Что на сердце у этой волны.
- Увы, не стоит и говорить об этом… - привычно быстро отвечает Сёнагон, и сердце Гэндзи смягчается.
- Отчего ж неприступна… (46) - произносит он нараспев, и молодые прислужницы внимают, затаив дыхание.
Девочка, которая в последние дни, оплакивая умершую, почти не вставала, услыхав от юных наперсниц своих: «Приехал какой-то человек в носи. Уж не господин ли принц?», поднимается и выходит.
- Сёнагон, где человек в носи? Это господин принц приехал? - спрашивает она, приблизившись. Какой нежный у нее голосок!
- Нет, я не принц, но и мной пренебрегать не стоит. Подойдите же, - говорит Гэндзи.
«Ведь это тот господин, которого приезд так взволновал тогда всех! - узнает его девочка. - Наверное, дурно, что я так сказала», - смущается она и, прильнув к кормилице, просит:
- Пойдем же, мне спать хочется.
- Для чего вы прячетесь от меня? Прилягте лучше здесь, положите голову мне на колени. Подойдите же, не бойтесь, - говорит Гэндзи.
- Вот вы и сами изволите видеть. Совсем дитя неразумное… - жалуется кормилица, пытаясь подтолкнуть к нему девочку.
Та простодушно приближается, и Гэндзи, просунув руку за занавес, касается ее волос, ниспадающих блестящими прядями на платье из мягкого шелка. Нетрудно себе представить, сколь прекрасны эти волосы - густые вплоть до самых кончиков, распушившихся под его пальцами. Гэндзи берет ее руку в свои, но девочка, испугавшись внезапной близости этого чужого ей человека, вырывается:
- Я же сказала: хочу спать!
С этими словами она поспешно скрывается во внутренних покоях, но Гэндзи проскальзывает за ней:
- Теперь о вас буду заботиться я. Не надо меня бояться. Кормилица в растерянности:
- Но как же… Разве можно… Какое безумие! Ведь она даже не поймет ничего из того, что вы ей изволите сказать…
- Пусть это вас не волнует. Я прекрасно все понимаю. Мне просто хочется, чтобы вы еще раз убедились в том, сколь необычны мои намерения.
По крыше стучит град, кромешная тьма окружает дом.
«Нельзя ей жить в таком унылом, безлюдном месте», - думает Гэндзи, и слезы навертываются ему на глаза. Разве может он оставить ее здесь одну?
- Опустите решетки. Видно, ночь предстоит тревожная. Я останусь здесь и буду охранять ваш покой. Собирайтесь-ка все поближе, - распоряжается Гэндзи и привычно, словно делает это каждый день, проходит за полог.
Дамы, ошеломленные столь невероятной дерзостью, провожают его изумленными взглядами. А кормилица, как ни велико ее возмущение, только вздыхает. Впрочем, ничего другого ей и не остается, ведь в таких обстоятельствах вряд ли стоит поднимать шум.
Юная госпожа, растерявшись, дрожит, ее прекрасное тело покрывается гусиной кожей, словно от холода. Растроганный Гэндзи закутывает ее в нижнее платье и пытается успокоить нежными речами, хотя в глубине души не может не признать, что его поведение и в самом деле граничит с безрассудством.
- Приезжайте ко мне в гости. У меня много красивых картин, можно играть в куклы.
Он старался говорить о том, что, по его мнению, могло привлечь внимание столь юного существа, и ему удалось настолько расположить к себе девочку, что страх почти покинул ее, но совершенно успокоиться она так и не сумела, и сон не шел к ней. Всю ночь напролет бушевал ветер.
- Право, если б не господин Тюдзё, мы бы всю ночь тряслись от страха. Да, не будь наша госпожа так мала… - тихонько перешептывались дамы.
Обеспокоенная кормилица легла поближе к пологу. Под утро, когда ветер наконец стих, Гэндзи покинул их дом, и могло показаться, будто что-то было меж ними…
- Госпожа ваша так дорога сделалась моему сердцу, что теперь я буду тосковать и на самый краткий миг расставаясь с ней, а потому я хочу перевезти ее в жилище, где в печали влачу свои дни и ночи. Подумайте сами, могу ли я оставить ее в этом доме? Неужели вы не боитесь здесь жить? - сказал Гэндзи на прощание, а Сёнагон ответила ему так:
- Господин принц тоже высказывал намерение забрать ее к себе, мы думаем, что это произойдет после того, как закончатся положенные сорок девять дней[30].
- Принц, несомненно, будет для нее надежной опорой, но ведь она уже привыкла жить с ним розно, и для нее он такой же чужой человек, как и я. Поверьте, хоть я совсем недавно познакомился с вашей юной госпожой, мои чувства уже теперь настолько глубоки, что наверняка окажутся сильнее отцовских.
Погладив девочку по голове, Гэндзи вышел, то и дело оглядываясь.
Небо было затянуто густым туманом, а земля побелела от инея. Этот ранний час таил в себе особое очарование, и Гэндзи с некоторой досадой подумал о том, что теперь весьма кстати было бы и настоящее любовное свидание. Вдруг вспомнилось ему, что по этой дороге он не раз пробирался тайком к одной из своих возлюбленных. Не долго думая, Гэндзи послал телохранителя постучать в ворота ее дома, но на стук никто не отозвался. Тогда Гэндзи велел одному из своих приближенных, у которого был самый красивый голос, произнести:
- Когда на заре
Блуждаю в густом тумане,
Даже тогда
Мимо ворот твоих,
Увы, не могу пройти (47).
Дважды были произнесены эти стихи, и вот из дома выслали миловидную служанку.
- Если даже туман
Тебе помешать не смог
Мой дом отыскать,
Разве путь преградит тебе
Этот замок из трав? -
ответила она и тотчас скрылась. Больше никто не вышел. Досадно было Гэндзи уезжать ни с чем, но небо быстро светлело, делая всякое промедление нежелательным, и он поспешил домой. Уединившись в опочивальне, он долго лежал без сна, с нежностью вспоминая милое детское личико, и невольно улыбался.
Когда Гэндзи проснулся, солнце стояло высоко. Он тотчас же принялся сочинять письмо юной госпоже, а как содержание его должно было быть особенным[31], долго размышлял над ним, то и дело откладывая кисть. Вместе с письмом он послал несколько красивых картинок.
В тот же самый день девочку навестил и принц Хёбукё. Он давно уже не бывал в этом старом доме и был поражен, увидев царящее кругом запустение. Просторные покои были пусты, на всем лежала печать уныния. Посмотрев вокруг, принц Хёбукё сказал:
- Даже на короткое время нельзя оставлять столь юное существо в этом жилище. Я перевезу госпожу к себе. Уверен, что в моем доме ей будет удобно. Кормилица тоже получит комнату и будет по-прежнему прислуживать ей. В доме много детей, не сомневаюсь, что она прекрасно поладит с ними.
Принц подозвал дочь к себе, и в воздухе распространилось чудесное благоухание, перешедшее на ее одежды с платья Гэндзи. «Что за прекрасный аромат! Но как дурно она одета…» - с горечью подумал он, затем сказал:
- Я давно уже предлагал, чтобы моя дочь, все это время находившаяся под присмотром старой, больной женщины, увы, ныне покинувшей нас, переехала ко мне, тогда бы она смогла постепенно привыкнуть к новому окружению. Но девочка почему-то всегда недолюбливала обитательницу Северных покоев моего дома, успев, в свою очередь, возбудить ее нерасположение к себе. Разве не печально, что ей придется впервые входить в дом теперь, при столь горестных обстоятельствах?..
- Стоит ли говорить об этом, - возразила Сёнагон. - Как ни уныло это старое жилище, по-моему, юной госпоже следует остаться здесь еще на некоторое время. Когда же она хоть немного проникнет в душу вещей, вы заберете ее к себе. Право, так будет лучше… Денно и нощно оплакивает она свою утрату, отказываясь далее от самой легкой пищи.
И в самом деле, за последнее время девочка заметно осунулась, но это нисколько не повредило ее красоте, напротив, ее нежные черты стали еще прелестнее.
- Для чего так терзать свое сердце? Не тщетно ли печалиться о тех, кого нет уже в нашем мире? Подумай, ведь я остаюсь с тобой, - утешал дочь принц Хёбукё, но вот день склонился к вечеру, и он собрался уходить.
«Ах, без него станет еще тоскливее», - подумала девочка, и слезы потекли по ее щекам. Принц тоже заплакал и сказал:
- Постарайся же не падать духом. Не сегодня завтра я приеду за тобой. Не раз и не два повторил он эти слова, стараясь успокоить ее, и наконец ушел.
Расставшись с отцом, юная госпожа долго и безутешно плакала. Собственное будущее не волновало ее, она печалилась об ушедшей. «Мы никогда не расставались, я привыкла, что она рядом, и вот теперь ее нет». - Девочка была совершенно подавлена тяжестью этой мысли, столь непривычной для ее юных лет, и даже прежние забавы были забыты. Если днем еще удавалось отвлечься, то вечерами ею овладевало такое безысходное уныние, что кормилица говорила:
- Ну можно ли? Как же вы будете жить дальше?
Но все ее попытки утешить госпожу оказывались тщетными, и она лишь плакала вместе с ней.
Скоро Гэндзи прислал к ним Корэмицу.
«Я собирался навестить вас, но призван был Государем… Могу ли я оставаться спокойным, зная, что юная госпожа живет в столь жалком окружении?..»
Прислал он и служителя, дабы охранял их, ночуя в доме.
- Вот уж не ожидали! - возмутились дамы. - Даже если и не принимать их союз всерьез, такое начало не делает чести господину Тюдзё…[32]
- Если слух о том дойдет до принца Хёбукё, его гнев немедленно обратится на нас.
- Смотрите же, не проговоритесь случайно, - наставляли они девочку, но мысли ее были далеко.
Сёнагон поделилась своими сомнениями и с Корэмицу.
- Пройдет время, и, если уж уготована ей такая участь, вряд ли удастся ее избежать. Но пока несоответствие слишком велико. Господин Тюдзё изволил вести здесь весьма странные речи, немало взволновавшие меня, тем более что я не в силах уразуметь, что же истинно у него на сердце. Сегодня посетил нас господин принц и, наказав нам беречь юную госпожу, предупредил, что не потерпит ни малейшего нерадения. Я в полном отчаянии и содрогаюсь от ужаса, вспоминая, сколь безрассудно вел себя ваш господин… - сказала она, но, спохватившись: «Как бы он не подумал, будто меж ними и в самом деле что-то произошло!», предусмотрительно воздержалась от дальнейших сетований. Корэмицу тоже недоумевал: «Что же это значит?»
Вернувшись, он рассказал обо всем Гэндзи, но тот, как ни велика была его нежность к девочке, навещать ее не спешил, ибо боялся прослыть ветреником, извращенным сластолюбцем, и, лишь мечтая украдкой: «Вот перевезу ее к себе!..», посылал к ней письмо за письмом. Под вечер же, как обычно, отправил туда Корэмицу.
- Различные неотложные дела мешают моему господину навестить вас, но он надеется, что его отсутствие не будет воспринято как знак перемены намерений…
- Господин принц изволил известить нас, что приедет за госпожой не позднее чем завтра, и мы в полной растерянности. Да и можно ли было сохранить присутствие духа, ведь, что ни говори, грустно покидать эту затерянную в зарослях полыни хижину, - сообщила кормилица и почти сразу же удалилась.
Заметив, что дамы целиком поглощены шитьем и прочими приготовлениями, Корэмицу поспешил уйти.
Господин Тюдзё в то время находился в доме Левого министра. Его молодая супруга, как обычно, не выказывала особого желания беседовать с ним. Раздосадованный, он тихонько (как говорится, «перебирая осоку»[33]) перебирал струны восточного кото и нежнейшим голосом напевал: «Далёко в Хитати тружусь я на поле своем…»[34]
Когда пришел Корэмицу, Гэндзи сразу же подозвал его к себе. Услыхав же о том, что произошло, встревожился немало: «Увезти ее из дома отца мне уже не удастся, ведь не могу же я подвергать себя опасности прослыть неисправимым ветреником или даже похитителем малолетних. А потому надобно забрать ее раньше, чем за ней приедет принц, и некоторое время держать все в тайне, строго-настрого наказав ее прислужницам молчать».
- На рассвете мы отправимся туда. Карету оставь как есть и возьми с собой одного или двух телохранителей, - распорядился он, и Корэмицу вышел.
«Как же быть? По миру пойдет обо мне дурная слава, меня станут называть коварным соблазнителем. Когда бы речь шла о взрослой и разумной особе, люди, решив: «Очевидно, они заключили союз по обоюдному согласию», не стали бы осуждать меня. Но в этом случае… Если принцу откроется истина, я окажусь в весьма затруднительном положении».
Гэндзи медлил, не зная, на что решиться, но слишком досадно было упускать такой случай, и, не дожидаясь рассвета, он покинул дом министра. Молодая госпожа по обыкновению своему держалась принужденно и неприветливо.
- Я вспомнил вдруг об одном важном деле, за исполнением которого мне надлежит присмотреть самому. Поэтому я уезжаю, но скоро вернусь. - С этими словами Гэндзи удалось выскользнуть из опочивальни незамеченным.
Пробравшись в свои покои, он переоделся в носи и скоро, сопутствуемый одним Корэмицу, отправился в путь.
На их стук ворота сразу же, не подозревая ни о чем, открыли и карету тихо ввели во двор. Корэмицу, стукнув в боковую дверь, кашлянул, и Сёнагон, узнав его, вышла.
- Изволил пожаловать господин Тюдзё, - сообщает Корэмицу.
- Наша юная госпожа уже легла почивать. Почему вы так поздно? - спрашивает Сёнагон, а сама думает: «Не иначе, как возвращается от какой-нибудь из своих возлюбленных…»
- До меня дошел слух, что госпожу собираются перевозить в дом принца, вот я и решил поговорить с ней, пока она еще здесь, - объясняет Гэндзи.
- О чем? Неужели господин изволит полагать, что это дитя способно ему отвечать? - смеется Сёнагон. Но Гэндзи, не слушая ее, проходит во внутренние покои.
- Здесь у нас пожилые дамы, - растерявшись, бормочет кормилица, - они спят, совершенно не рассчитывая, что их может кто-то увидеть…
- Госпожа, наверное, еще не проснулась. Что же, я сам разбужу ее. Можно ли спать, когда так прекрасен утренний туман? - И Гэндзи входит за полог, да так быстро, что дамы и ахнуть не успевают. Девочка безмятежно спит, и Гэндзи, приподняв ее, пытается разбудить. «Наверное, это отец», - думает она, так и не проснувшись окончательно, а он, приглаживая ей волосы, говорит:
- Поедемте со мной! Я приехал от господина принца.
Взглянув на него, девочка отшатывается, вздрогнув от неожиданности: «Но ведь это же не принц!»
- Вам должно быть стыдно. Разве я хуже принца? - говорит Гэндзи и, взяв девочку на руки, выходит, провожаемый недоуменными восклицаниями Корэмицу, Сёнагон и прочих.
- Я же говорил вам, что тревожусь, не имея возможности навещать вас достаточно часто, и просил перевезти вашу юную госпожу в более приличное для нее место. Вы же, пренебрегая моими просьбами, отправляете ее к принцу, куда мне даже писать нельзя будет. Одна из вас может сопровождать ее, - обращается он к дамам.
- Поверьте, вы выбрали самое неподходящее время, - говорит взволнованная Сёнагон. - Завтра приедет господин принц, а что мы ему скажем? Подождите еще немного, и если союз ваш действительно предопределен… Ах, вы ставите нас в крайне затруднительное положение…
- Хорошо, вы можете приехать позже, - говорит Гэндзи и велит подвести карету поближе к дому.
Дамы, растерявшись, не знают, что делать, а девочка плачет от страха.
Поняв, что удержать госпожу не удастся, Сёнагон собирает сшитые вчера вечером наряды и, переодевшись сама в приличное случаю платье, садится в карету.
Дом на Второй линии недалеко. Прибыв туда еще затемно, они останавливают карету у Западного флигеля, и Гэндзи выходит сам и выносит девочку, нежно прижимая ее к груди. Сёнагон же медлит:
- Ах, я все еще словно во сне. Что мне теперь делать? - сетует она, а Гэндзи отвечает:
- Это уж как вашей душе угодно. Госпожу я перевез, а вы, если хотите, можете ехать обратно, я распоряжусь, чтобы вас отвезли.
Что тут поделаешь? Приходится и Сёнагон выйти из кареты. О, как все это неожиданно, невероятно, тревожно!
«Что подумает, что скажет господин принц? И что станется с госпожой? Какое несчастье быть покинутой всеми своими близкими!» - сокрушается Сёнагон и плачет. Однако, сообразив, что слезы теперь не к добру, заставляет себя успокоиться.
В Западном флигеле обычно никто не жил, поэтому там не было даже полога. Призвав Корэмицу, Гэндзи поручил ему повесить полог, поставить ширмы - словом, привести все в надлежащий вид. Для начала же ограничились тем, что опустили полы переносного занавеса, разложили на полу сиденья и, послав в Восточный флигель за спальными принадлежностями, легли почивать. Девочка, совсем оробев, дрожала от страха, однако громко плакать не решалась.
- Я лягу с Сёнагон, - сказала она милым детским голоском.
- Теперь вам нельзя будет спать с Сёнагон, - объяснил Гэндзи, и, тихонько всхлипывая, она послушно легла рядом с ним.
Кормилица же, совершенно измученная, не имея даже сил лечь, просидела без сна до самого рассвета. Но вот небо посветлело, и она смогла оглядеться. Стоит ли говорить о доме и его убранстве? Даже песок в саду сверкал так, будто рассыпали по земле драгоценный жемчуг. Ей стало стыдно за свой скромный наряд, но, к счастью, рядом никого не было.
В обычное время в Западном флигеле принимали случайных посетителей, здесь никто не жил, кроме немногочисленной челяди, помещавшейся за тростниковой шторой.
До некоторых из домочадцев уже дошел слух о том, что Гэндзи кого-то привез, и они шептались: «Кто же она? Вряд ли просто очередное увлечение…»
Воду для умывания и утренний рис подали в Западный флигель. Солнце стояло уже совсем высоко, когда Гэндзи поднялся.
- Вас должно стеснять отсутствие дам. Пошлите же вечером за теми, без чьих услуг вам не обойтись, - сказал Гэндзи и распорядился, чтобы из Восточного флигеля прислали девочек-служанок.
- Выберите самых юных, - приказал он, и скоро привели четырех весьма миловидных девочек.
Юная госпожа по-прежнему лежала, закутанная в платье Гэндзи, но он заставил ее подняться:
- Не сердитесь. Будь я дурным человеком, разве так бы я обращался с вами? Женщине полагается быть кроткой.
Судя по всему, он решил сразу же заняться ее воспитанием.
Сегодня девочка показалась ему еще прелестнее. Гэндзи ласково беседовал с ней, потом послал за красивыми картинками и игрушками, надеясь, что они помогут ему отыскать путь к ее детскому сердцу. В конце концов она поднялась и, подойдя к нему в своем измятом темно-сером платье, простодушно улыбнулась, от чего стала еще милее. Глядя на нее, невольно улыбнулся и Гэндзи. Скоро он удалился в Восточный флигель, а юная госпожа, выйдя из внутренних покоев, сквозь ширму стала смотреть на деревья и пруд. Поблекшие от инея цветы возле пруда были прекрасны как на картине, по саду сновали никогда ею прежде не виданные придворные Четвертого и Пятого рангов. «Да, здесь и в самом деле хорошо», - подумала она. Разглядывая ширмы, любуясь красивыми картинами, девочка быстро утешилась. Так, детское горе непродолжительно.
Несколько дней кряду Гэндзи не ездил даже во Дворец и часами беседовал со своей юной питомицей, постепенно приучая ее к себе. Он приготовил для нее многочисленные образцы - дабы совершенствовалась в каллиграфии и живописи - и как бы между прочим создал немало замечательных произведений.
Бывало, напишет на листке лиловой бумаги: «Но услышу: «долина Мусаси» - и вздыхаю тайком…» (48) - и девочка, взяв листок в руки, любуется необыкновенно изящными знаками, созданными его кистью. А он на краешке того же листка напишет совсем мелко:
Вблизи не видал,
Но уже и теперь мне дорог
Юный росток.
Связан с ним цветок из Мусаси,
Недоступный в густой росе…
И, обращаясь к девочке, просит:
- Теперь вы напишите…
- Я еще не умею, - отвечает она, поднимая на Гэндзи глаза, такая простодушная и прелестная, что невозможно не улыбнуться, на нее глядя.
- Нехорошо все время повторять: «Не умею». Я вам покажу, как надо… - говорит Гэндзи.
И юная госпожа, отвернув от него лицо, начинает писать. Пишет она совсем еще неумело и кисть держит по-детски, но, как это ни странно, даже ее неловкость умиляет его.
Застыдившись, что написала неправильно, девочка прячет написанное, но он, отобрав у нее листок, заглядывает в него:
«Понять не могу,
В чем тайный смысл твоей песни.
Неведомо мне,
С каким цветком оказалась
Столь тесно связанной я».
Пишет она изящно, округлыми знаками, и почерк у нее весьма многообещающий - даром что совсем еще детский. Что-то в нем напоминает руку умершей монахини.
«Если изучит она все современные прописи[35], то будет писать прекрасно», - думал Гэндзи, разглядывая написанное ею. Он строил домики для ее кукол и, играя с ней, забывал о своих печалях.
Между тем принц Хёбукё приехал за дочерью, и оставшиеся в доме прислужницы были в полном отчаянии, не зная, что ему отвечать. Памятуя наказ Гэндзи хранить все в тайне и следуя наставлениям Сёнагон, также строго-настрого запретившей им болтать лишнее, они в ответ на все вопросы твердили одно:
- Куда она уехала, нам неизвестно. Сёнагон увезла ее, ничего никому не сказав.
Поняв, что дальнейшие расспросы бессмысленны, принц Хёбукё сказал:
- Умершая монахиня всегда противилась моему намерению взять дочь к себе, и кормилица, особа весьма решительная, не смея отказать мне прямо, все же сочла своим долгом увезти ее. Коли узнаете что, сообщите, - просил он, повергая дам в еще большее смущение, и вскоре, обливаясь слезами, уехал.
Принц пытался выведать что-нибудь у монаха Содзу, но нигде не нашел никаких следов и лишь с нежностью и печалью вспоминал милые черты девочки. Госпожа Северных покоев тоже была раздосадована столь неожиданным поворотом событий, ибо, в последнее время позабыв о своей неприязни к бывшей сопернице, радовалась, что дитя будет полностью предоставлено ее попечениям.
Тем временем в Западном флигеле постепенно собрались все прислуживающие девочке дамы. Маленькие наперсницы и наперсники ее игр безмятежно резвились, довольные тем, что их юная госпожа так мила и прекрасна…
Лишь когда господина не бывало дома и приходилось коротать вечера в одиночестве, девочка горько плакала, с тоской вспоминая старую монахиню. А об отце она почти и не думала. С малолетства привыкшая видеться с ним крайне редко, она всей душой привязалась к новому своему покровителю. Когда Гэндзи возвращался домой, она прежде других выбегала ему навстречу, ласково беседовала с ним, уже не стыдясь и не смущаясь, когда он обнимал ее, удивительно трогательная в своей непосредственности.
«Взрослая женщина, разумная и проницательная, очень часто бывает склонна по любому поводу осложнять супружескую жизнь до крайности. Мужчина должен быть всегда настороже, как бы не заметила она какой перемены в его чувствах, да и она постоянно чем-то раздражена или обижена. Что хорошего в таком союзе? В лице же этой милой девочки я имею пока лишь прекрасную игрушку. Будь она моей дочерью, меж нами невозможна была бы подобная близость. Право, кто еще может похвалиться столь удивительной питомицей?» - так скорее всего думал Гэндзи.
Примечания
1
Священная вода (акамидзу, санскр. аргха) - добывалась из специально вырытого возле храма колодца и уснащалась благовониями. Налив воду в специально предназначенную для этой цели чашу, ее ставили на буддийский жертвенник рядом с другими подношениями Будде. В воде обычно плавали душистые цветы, чаще всего цветы дерева сикими (бадьян). Священная вода использовалась также во время различных буддийских обрядов
2
Западные земли (Нисигуни) - так называли западную часть о-ва Хонсю и о-в Кюсю
3
…не так давно принявшего обет… - Отец госпожи Акаси называется в тексте «Повести о Гэндзи» сначала новообращенным (сиботи), а потом вступившим на Путь (нюдо). Вступивший на Путь отличается от настоящего монаха тем, что, приняв постриг и облачившись в монашеское платье, он продолжает жить в миру, соблюдая лишь некоторые запреты и ограничения
4
…концы подстриженных волос… - В древней Японии знатные женщины обычно носили длинные, свободно ниспадавшие волосы. Монахини брили голову наголо. Многие знатные дамы, решившись уйти от мира, принимали лишь часть монашеских обетов и подстригали волосы до плеч. При этом они оставались жить в собственном доме. Называли же их, как и настоящих монахинь, ома (монахиня)
5
…цвета керрия… - т.е. цвета опавших листьев с лица и зеленовато-желтое - с изнанки. Платья такого цвета носили зимой и весной. Керрия (ямабуки) - кустарник, цветущий в начале лета ярко-желтыми простыми или махровыми цветами
6
Наказание не замедлит… - По буддийским представлениям, ловить животных считалось преступлением
7
…брови туманятся легкой дымкой… - Взрослые хэйанские женщины обычно полностью сбривали брови и тушью проводили на лбу две черты гораздо выше истинной линии бровей. У девочки же, судя по всему, брови еще не были выбриты
8
…отсюда и сходство. - Принц Хёбукё (отец Мурасаки) и Фудзицубо были единоутробными братом и сестрой, детьми императора Сэндай
9
Одну только ночь… - Монахиня отвечает только на вторую часть стихотворения Гэндзи, полностью игнорируя первую, где он намекает на свои чувства к ее внучке. Мох - метафора монашеского платья
10
Очистительные сутры. - В эпоху Хэйан были распространены молитвенные тексты, основанные на различных сутрах и произносившиеся с очистительной целью. Наиболее популярен был текст, основанный на сутре Лотоса
11
Ветер с горных вершин… - В стихотворение Гэндзи вставлены названия личных способов чтения очистительных сутр. В «Номори-кагами» (автор Тикуса Арифуса, 1251-1319) записано, что для чтения очистительных сутр существуют две мелодии-интонации: «ветер с горных вершин» и «шум водопада». Читая сутры следовало помнить о том, чтобы голос был созвучен свисту горного ветра, напоминая одновременно журчание горных потоков
12
…приступить к оградительному обряду. - Оградительный обряд (госимбо) должен был укрепить тело и дух больного посредством очищения его тела, речи и сознания. Творящий этот обряд монах, делая символические жесты руками (мудры) произносил канонические заклинательные формулы (дхарани)
13
…обет, данный мною на этот год… - Видимо, монах дал обет в течение года не покидать горной обители
14
Удумбара - мифический цветок, цветущий, по поверью, раз в тысячу лет. Вишня в стихотворении Гэндзи символизирует Мурасаки, цветок удумбара в стихотворении монаха - Гэндзи
15
Токо (санскр. ваджра) - один из ритуальных предметов, использующийся при буддийских обрядах. Имеет вид заостренного с двух концов стержня. Может также иметь на концах загнутые внутрь зубцы - три или пять. Форма заимствована от древнего индийского оружия. Употребление токо было особенно распространено среди последователей учения Сингон. Символизирует оружие, поражающее злых демонов
16
…четки из семян священного дерева бодхи. - Деревом бодхи (или деревом просветления) называли обычно пипаллу (род фигового дерева), под которой, согласно преданию, достиг просветления будда Гаутама (Шакья-Муни). Черные шестиугольные семена этого дерева часто использовались для изготовления четок
17
Сётоку-тайси - посмертное имя принца Умаядотоёто ямими-но мико (574- 622), который в качестве регента сосредоточивал в своих руках государственную власть в годы правления императрицы Суйко (592-628). Известен активной государственной деятельностью, направленной на расширение внешних связей страны, на распространение в Японии буддизма
18
Кудара (Пэкчё) - государство, существовавшее в древности в юго-западной части Корейского полуострова
19
К западу от храма Тоёра… - народная песня «Кадзураки» (см. «Приложение», с. 96)
20
Хитирики - духовой музыкальный инструмент, напоминающий поперечную флейту. Использовался в музыке «гагаку». Был завезен в Японию из Китая. Из-за того, что при игре на хитирики щеки раздувались и лицо, искажаясь от натуги, становилось непривлекательным, благородные люди обычно на этом инструменте не играли (см. также «Приложение», рис, на с. 93)
21
Сё (кит. «шэн») - духовой инструмент типа губного органчика, использовавшийся в музыке «гагаку». Завезен в Японию из Китая. Состоит из головки в форме тыквы, из которой торчат семнадцать бамбуковых трубок различной длины, скреп ленных между собой кольцом (см. также «Приложение», рис. на с. 93)
22
Кин (кит. «цинь»), также «китайское кото» - семиструнный щипковый инструмент типа цитры, завезенный в Японию из Китая. Отличается мягкостью звучания, широтой диапазона (см. также «Приложение», рис. на с. 94)
23
…да еще в пору Конца Закона. - По буддийским представлениям, после смерти Будды в течение пятисот лет длится «праведный век» (сёбо), затем в течение тысячелетия - «отраженный век» (дзобо), затем в течение десяти тысяч лет - «век конца Закона» (маппо). В этот последний период на земле царит беспорядок, учение Будды утрачивает былое величие и нет человека, способного стать Буддой. Считается, что этот период начался в 1052 г., т.е. время, когда жила Мурасаки и когда была создана «Повесть о Гэндзи», непосредственно предшествовало веку «конца Закона»
24
Он красивее даже господина принца. - Имеется в виду принц Хёбукё, отец девочки
25
Этот монах вполне достоин сана адзари. - См. примеч. 4 к главе «Вечерний лик»
26
Это дитя и «нанивадзу» вряд ли сумеет написать до конца… - т.е. не умеет писать даже пятистишия «В Нанивадзу»… (см. «Приложение». Свод пятистиший, 40). Это пятистишие, приписываемое преданием корейскому ученому и поэту Вани, служило одним из образцов на начальных стадиях обучения каллиграфии
27
…никогда больше не повторится, но вот опять… - В тексте явно идет речь о втором свидании Гэндзи с Фудзицубо. Но описание первого свидания отсутствует (равно как и всякое определенное упоминание о нем)
28
С милым сердцу цветком мурасаки… - Мурасаки (воробейник) - луговое растение, цветущее летом мелкими белыми цветами. Из его корней делали лиловую краску, почему этот невзрачный с виду цветок и стал символом любви в японской поэзии (лиловый цвет - цвет любви). В стихотворении Гэндзи цветок мурасаки обозначает Фудзицубо, связанную с девочкой родственными узами (ср. также «Приложение». Свод пятистиший, 45)
29
…была намечена церемония Высочайшего посещения дворца Красной птицы… - Дворец Красной птицы (Судзакуин) находился между Третьей и Четвертой линиями и со времени правления императора Сага (809-823) служил резиденцией отрекшихся от престола императоров. Красная птица (судзаку) - одно из четырех божеств, символизировавших в Китае и Японии определенную часть света (юг - Красная птица, восток - Голубой дракон, запад - Белый тигр, север - Черная черепаха)
30
…после того, как закончатся положенные сорок девять дней. - В течение сорока девяти дней после смерти совершались поминальные обряды (считалось, что в течение сорока девяти дней душа человека остается в этом мире и только потом возрождается в новом обличье)
31
…содержание его должно было быть особенным… - Поскольку юная Мурасаки еще не стала супругой Гэндзи, обычное утреннее послание, которое полагалось посылать возлюбленной после первой проведенной вместе ночи, вряд ли было уместным
32
Такое начало не делает чести господину Тюдзё. - По обычаю, существовавшему в древней Японии, мужчина, вступая в брачный союз, должен был провести в доме своей возлюбленной подряд три ночи. Зная, что Гэндзи ночевал в покоях Мурасаки, дамы сочли, что, не появившись на следующий день, он пренебрег приличиями
33
…как говорится, «перебирая осоку»… - «Перебирание осоки» (сугагаки) - один из наиболее распространенных способов игры на японском кото (вагон). Звучание получается приглушенно-тихое. Таким способом обычно исполняли народные песни
34
«Далёко в Хитати…» - начало народной песни «Хитати» (См. «Приложение», с. 96)
35
Если изучит она все современные прописи… - Во времена Мурасаки особенно популярны были прописи школы Фудзивара Юкинари (Кодзэй, 872- 1027), по которым девочек обучали искусству написания знаков японской слоговой азбуки «кана»
