«Потерянный рай»

«Потерянный рай» появился в печати в 1667, «Возвращённый рай» и «Самсон-борец» — в 1670.

«Paradise Lost» — христианская эпопея о возмущении отпавших от Бога ангелов и о падении человека. В противоположность героическим эпопеям Гомера и средневековым эпопеям, а также поэме Данте, «Потерянный Рай» не даёт простора творческому вымыслу поэта. Пуританин Мильтон избрал библейский сюжет и передавал его согласно словам Писания; кроме того, его действующие лица принадлежат большей частью к области сверхчеловеческой и не допускают реализма описаний.

С другой стороны, ангелы и демоны, Адам и Ева и другие действующие лица Мильтоновской эпопеи имеют определённый образ в народном воображении, воспитанном на Библии, — и от этих традиций Мильтон, поэт глубоко национальный, никогда не уклоняется. Эти особенности материала, над которым работал Мильтон, отражаются на его поэме; техническая сторона описаний условна, в изложении мало образности; библейские существа часто кажутся только аллегорией.

Великое значение «Потерянного Рая» — в психологической картине борьбы неба и ада. Кипучие политические страсти Мильтона помогли ему создать грандиозный образ Сатаны, которого жажда свободы довела до зла. Первая песнь «Потерянного Рая», где побеждённый враг Творца горд своим падением и строит пандемониум, посылая угрозы небу, — самая вдохновенная во всей поэме и послужила первоисточником демонизма Байрона и всех романтиков вообще.

Воинственная религиозность пуританина воплотила дух времени в образе души, рвущейся на свободу. Пафосу этой демонической (в буквальном смысле слова) стороны «Потерянного Рая» соответствует идиллическая часть — поэтические описания рая, любви первых людей и их изгнания. Бесчисленные поэтические красоты в передаче чувств, музыкальность стиха, грозные аккорды, говорящие о непримиримости в деле веры, дают вечную жизнь эпопее XVII века.

«Возвращённый Рай» и «Самсон-борец»

«Возвращённый Рай» передаёт историю искушения Иисуса Христа духом зла и написана более холодно и искусственно.

В третьей поэме, написанной Мильтоном в дни старости — «Самсон-борец» — поэт отразил в образе библейского героя разбитые надежды своей партии.

http://ru.wikipedia.org/

  Переводы Ю. Корнеева
Источник: http://www.lib.ru/POEZIQ/MILTON/milton1 … tures.html

К ШЕКСПИРУ

      К чему тебе, Шекспир наш бесподобный,
      Величественный памятник надгробный?
      Над местом, где твой прах святой зарыт,
      Не надо строить вечных пирамид -
      Заслуживаешь большего по праву
      Ты, первенец молвы, наперсник славы.
      В сердцах у нас себе воздвиг ты сам
      Нетленный и слепящий взоры храм.
      Тебя не обессмертило ваянье,
      Но множатся твоих трудов изданья,
      И глубиной дельфийских строк твоих
      Ты так дивишь всех, кто читает их,
      Что каменеем мы от восхищенья,
      И мрамор нашего воображенья
      Идет тебе на монумент такой,
      Под коим рад бы спать монарх любой.

ЭПИТАФИЯ МАРКИЗЕ УИНЧЕСТЕР

      Под мрамором, что здесь стоит,
      Маркиза Уинчестер спит,
      Чей дед был граф, виконт - родитель.
      В свою подземную обитель
      Она с собою унесла
      Ум и таланты без числа
      В придачу к красоте и сану.
      Увы, пришлось ей слишком рано,
      Всего лишь двадцати трех лет,
      Навек покинуть этот свет!
      Судьба отмерила ей годы
      Скупей, чем милости природа,
      Не то б досель была она
      Везде хвалой окружена.
      У той, чей лик пленял все взоры,
      Сердечный друг нашелся скоро,
      И, вняв желаньям девы, к ней
      Бог брака светлый Гименей
      С гирляндой свежих роз явился,
      Но кипарис меж ними вился,
      И факел, что пришлец держал,
      Не пламенел, а лишь мерцал.
      Едва матроны молодые
      Ее поздравили впервые
      С наследником, как ей опять
      Пришлось Люцину призывать,
      Но Атропа, а не Люцина
      С небес приспела на родины,
      И погубил ее приход
      Как древо, так и юный плод:
      Был, не родившись, похоронен
      Младенец в материнском лоне,
      А вслед затем обрел покой
      В земле и склеп его живой.
      Так иногда побег зеленый,
      Морозом зимним пощаженный,
      Теряет жизнь лишь оттого,
      Что невзначай пастух с него
      Сорвет бутон полураскрытый,
      Дождями первыми омытый.
      Как будто насмерть поражен,
      Бессильно поникает он,
      И кажется роса, что утром
      На нем сверкала перламутром,
      Следами горьких слез, о нем
      Пролитых помрачневшим днем.
      Пусть, леди милая, в гробнице
      Твоим останкам мирно спится!
      Твой труд безмерно был тяжел:
      Чтобы другой в сей мир пришел,
      До срока ты сошла в могилу,
      Где сладость отдыха вкусила.
      Горюет о тебе, стеня,
      Не только знатная родня -
      Весь Геликон рыдает ныне,
      Услышав о твоей кончине,
      И к месту, где почила ты,
      Приносим вешние цветы
      Мы с берегов родного Кема,
      От безысходной скорби немы.
      А ты теперь в раю живешь
      С той, чей удел на твой похож;
      С той, что страдала от бесплодья,
      Пока не дал на свет господь ей
      Иосифа произвести
      И вновь от мужа понести;
      С той, чьи вторые роды были
      Так трудны, что ее убили,
      И вознеслась она туда,
      Где мир и свет царят всегда,
      Где ты, маркиза, вместе с нею,
      Подругой новою своею,
      В лучах немеркнущей зари
      Пребудешь выше, чем цари.

ЛАТИНСКИЕ СТИХИ

ЭЛЕГИИ

ЭЛЕГИЯ I

      К Карло Диодати

      Вот и утешен я, друг, твоим долгожданным посланьем!
      Весть о тебе наконец строки его принесли
      Из достославного Честера, гордо вознесшего стены
      Там, где, на запад катясь, в море вливается Ди.
      Рад я, что жив и здоров в краю, столь далеком отсюда,
      Юноша, чья голова мне, как своя, дорога,
      Тот, чье сердце меня и в разлуке по-прежнему любит,
      Тот, с кем свидание мне вскоре пошлют небеса.
      Крепко прикованный к городу над многоводною Темзой,
      Не стосковался ничуть я по родной стороне,
      Не тороплюсь возвратиться на Кем, тростниками поросший,
      В келью мою не прошу доступ мне вновь разрешить.
      Скудны там тенью поля, и видеть их нету желанья:
      Фебовым худо сынам в этих унылых местах!
      Мне постоянным брюзжаньем угрюмый наставник наскучил,
      Больше придирки его я не намерен терпеть.
      Если зовется изгнанием жизнь под отеческим кровом,
      Где удовольствиям я волен досуг посвящать, -
      Доля изгнанника мне завидною кажется долей,
      Имя его предпочту я всем другим именам.
      О, если б древле Овидию в ссылке томийской суровой
      Был ниспослан судьбой столь же счастливый удел,
      Он бы в искусстве своем затмил ионийца Гомера,
      Большую славу стяжал, чем мантуанец Марон!
      Снова теперь я время нашел для служения музам
      И целиком поглощен книгами, жизнью моей.
      Если ж устану, меня привлекают шумливая сцена
      И рукоплещущий зал в пышно убранный театр,
      Где предстают нам с подмостков скупец или алчный наследник,
      Воин в мирные дни или влюбленный юнец.
      Там крючкотвор, раздобревший от тяжбы, ведомой лет десять,
      Варварской речью своей с толку сбивает невежд;
      Там в увлеченьях любовных хозяйскому сыну потатчик,
      Водит слуга продувной за нос тирана-отца;
      Там, вся горя, но понять не в силах, что это за пламя,
      Дева уже влюблена, хоть и не знает любви;
      Там потрясает Трагедия яростно скиптром кровавым,
      Дико глазами водя и волоса разметав.
      Стражду я, но смотрю, и смотреть мне отрадно, страдая.
      Сладкой печали своей выход в слезах я даю,
      Видя, как мальчик несчастный, чья страсть не встречает ответа,
      Гибнет, еще не успев в жизни утехи познать;
      Как из-за Стикса к живым является мститель жестокий,
      И леденит их сердца факел зловещий его;
      Как воздается Креонту за кровосмешение предков;
      Как карает детей Ила с Пелопом судьба.
      Только сидеть взаперти мне и дома и в городе скучно.
      Быстротекущей весной я насладиться спешу,
      Целыми днями гуляя под вязами в парке соседнем
      Иль в благородной тени рощ подгородных бродя.
      Часто мне там на пути встречаются девушки, звезды,
      Чье дыханье и взор пламенем полнят мне грудь.
      Ах, сколько раз я, как чуду, дивился их формам прелестным,
      Могущим юность опять старцу Крониду вернуть;
      Блеску очей-самоцветов; румяным ланитам, чьи краски
      Ярче светил, что вокруг полюсов мира бегут;
      Шеям, своей белизной плечо превзошедших Пелопа
      Или нектар, что разлит в небе на Млечном Пути;
      Линиям чистым чела; волною струящимся кудрям,
      Этим сетям золотым, что расставляет Амур,
      И пурпурным устам, по сравненью с которыми бледным
      Мы, без сомненья, сочли б твой гиацинт, Адонис!
      Так уступите же первенство им, Героини былые,
      Вы, кто Юпитером был тайно склонен ко греху,
      Дочери Суз, и персидские пышноволосые девы,
      И ниневиянки, цвет царства, где правил Мемнон,
      И Данаиды, и в плен попавшие к грекам троянки,
      И многославный в веках правнучек Ромула сонм!
      Женам, чьи ст_о_лы белели в театрах Авзонии древней,
      Пел тарпейский певец не по заслугам хвалу;
      Меж чужестранками нет соперниц у девы британской;
      Пусть же местом вторым будут довольны они!
      Счастлив ты, людный Лондиниум, город в короне из башен,
      Что дарданцами был в давние дни заложен:
      Все, что прекрасного есть в подлунном изменчивом мире,
      Кров себе и приют в стенах находит твоих.
      Звезд, этих верных служанок возлюбленной Эндимиона,
      Меньше в небе ночном, чем на твоих площадях
      Дев златокудрых, к себе влекущих и взоры и мысли
      Свежестью и красотой черт и движений своих.
      Мнится, сюда в колеснице, что стаей голубок влекома,
      Ныне Венера сама с сыном-стрелком прибыла,
      Эту страну предпочтя берегам Симоэнта и Книду,
      Ради нее позабыв Пафос и розовый Кипр.
      Вот почему и покину я эти счастливые стены,
      Прежде чем мальчик-слепец ранить успеет меня.
      С помощью Моли божественной цепи соблазнов Цирцеи
      Я отряхну, убежав тайно из царства ее.
      Все решено: к берегам камышом окаймленного Кема
      В шумную школу свою я возвращаюсь опять,
      И в ожидании встречи нехитрые дистихи эти,
      Друг мой, тебе от души в дар поднести разреши.

ЭЛЕГИЯ VII

      Я не ведал еще, Аматузия, сколь ты всевластна,
      Мне еще не обжег сердце пафосский огонь.
      Стрелы твои, Купидон, считал я ребячьей игрушкой
      И над величьем твоим дерзко смеялся порой.
      "Мальчик, - твердил я, - ты лучше преследуй пугливых голубок -
      Только такому врагу страх ты способен внушить;
      Иль, настреляв воробьев, почти себя пышным триумфом:
      Б_о_льших трофеев, дитя, ты не стяжаешь вовек.
      Так для чего ты грозишь всему человечеству луком?
      Твой дурацкий колчан ужас в мужей не вселит".
      Эти насмешки лишь пуще разгневали сына Киприды,
      Ибо бессмертного нет вспыльчивей, нежели он.
      Дело было весной, и над городом день занимался,
      Майским лучом озарив острые кровли домов;
      Я же взор устремлял вослед отступающей ночи:
      Был усталым глазам утренний свет нестерпим.
      Вдруг у постели моей крылатый Амур появился.
      Бога я сразу признал в нем по колчану его,
      И величавой осанке, и ласково-грозному взору,
      И полудетскости черт рдевшего гневом лица.
      Был он прелестью схож с Ганимедом, Юпитеру милым,
      Что на Олимпе нектар богу влюбленному льет,
      Или с пленившим наяд и навеки похищенным ими
      Гилом, который на свет Феодамантом рожден,
      И не портил ее, а, напротив, усиливал только
      Гнев, разгоравшийся в нем с каждым мгновеньем сильней.
      Рек он: "Коль скоро, несчастный, примера других тебе мало,
      Мощь десницы моей ныне изведаешь ты
      И, оказавшись одной из жертв моего самовластья,
      В людях почтенье ко мне казнью своей укрепишь.
      Разве ты позабыл, что и сам победитель Пифона
      Должен был передо мной гордую шею склонить?
      Разве, к Пенеевой дочери страсть ощутив, не сознался
      Феб, что больнее разят стрелы мои, чем его?
      Даже парфяне, которые бегством победу стяжают,
      Луком владеют не столь ловко и метко, как я.
      Мне в искусстве стрельбы был не равен охотник кидонский,
      Первенство в ней уступил женоубийца Кефал.
      Верх неизменно я брал над Гераклом и другом Геракла.
      Был побежден - и не раз - мною гигант Орион.
      Вздумай предвечный Юпитер метнуть в меня молнию с неба,
      Я бы ее упредил острой стрелою своей.
      Если ж по-прежнему ты трепетать предо мной не желаешь,
      Я в назиданье тебе в сердце тебя поражу,
      И не надейся, глупец, что от ран защитит тебя муза
      Иль уврачует змея Феба-целителя их".
      Так он промолвил и, за спину лук золоченый закинув,
      Скрылся, чтоб отдых вкусить на материнской груди.
      Я же улыбкой ответил на эти ребячьи угрозы:
      Страха мальчишка-божок мне ни на миг не внушил.
      Часто гулял я тогда, подражая согражданам в этом,
      То по садам городским, то по окрестным лугам.
      Мимо меня взад-вперед то и дело со смехом сновали
      Девы, чьи лица равны лику богинь красотой.
      Полдень при их появлении вдвое светлей становился,
      Делалось солнце само ярче от блеска их глаз.
      Зрелище это в унынье меня не ввергало - напротив,
      С юною пылкостью им тешил я душу и взгляд.
      Ни подавить любопытство, ни скрыть восхищенье не в силах,
      Я при встрече порой в очи им очи вперял.
      Так и увидел меж них я ту, что всех прочих затмила,
      Ту, чьи взоры во мне пламя недуга зажгли,
      Ибо прекрасней ее не могла б и Венера казаться.
      Счел я, что перед собой вижу царицу богов.
      Гнев на меня затаив, Купидон мне подстроил ловушку:
      С девой прекрасной меня он злоумышленно свел.
      Спрятался неподалеку божок вероломный в засаде
      И наготове держал стрелами полный колчан.
      Время не стал он терять и, позицию быстро меняя,
      С девичьих уст и ланит, персей, чела и ресниц
      Мне в беззащитную грудь смертоносные стрелы направил.
      Горе! Без промаха цель ими была пронзена.
      Сердце зашлось у меня от боли, досель незнакомой.
      Разом охвачен я был пламенем страстной любви.
      Та же, кто в муке моей была мне единой утехой,
      Скрылась, и не сумел взгляд мой ее отыскать.
      Дальше пошел я растерянно, полон немою печалью,
      Но не раз замедлял шаг, порываясь назад.
      Тело покинув, мой дух стремился вослед незнакомке.
      Плакал я, чтоб облегчить горечь потери своей.
      Так об утраченном небе, откуда был сброшен на Лемнос,
      Сын Юноны Вулкан после паденья скорбел.
      Так и Амфиарай, с колесницею в Орк низвергаясь,
      Взоры назад устремлял вслед исчезавшему дню.
      Что же мне делать, несчастному? Сломленный бременем горя,
      Я не могу ни любить, ни позабыть о любви.
      О, если б вновь довелось мне свидеться с милою девой,
      Я бы поведал в слезах ей о терзаньях своих!
      Может быть, все же душа у нее адаманта не тверже;
      Может быть, внимет она скорбным моленьям моим...
      Разве страдал кто-нибудь от любовного пламени горше?
      Всем, кто влюблен, я могу страшным примером служить.
      Так пощади, Купидон! Коль скоро любовь - это нежность,
      Быть жестоким тебе, богу любви, не к лицу.
      Я необорным оружием лук твой считаю отныне;
      Верю, что стрелы твои ранят больней, чем огонь.
      На алтарях твоих храмов дары мои будут дымиться:
      Первый и высший теперь ты для меня меж богов.
      Я умоляю: избавь от мучений меня! Нет, не надо;
      Ибо - бог весть почему - сладок любовный недуг.
      Не откажи лишь в одном: уж коль суждено мне влюбиться,
      Одновременно стрелой сердце нам с девой пронзи.

ПЕВИЦЕ-РИМЛЯНКЕ ЛЕОНОРЕ

      К каждому - помните, люди! - приставлен с рожденья до смерти
      Некий ангельский чин, чтобы его охранять.
      Но, Леонора, ты взыскана большею честью: мы чуем,
      Внемля тебе, что господь рядом витает с тобой.
      Да, сам господь, с небес низлетев, непостижный свой голос,
      Преображающий нас, в горло влагает твое
      И приучает тем самым заранее к звукам бессмертным,
      Исподволь и не спеша, смертные наши сердца.
      Всюду бог и во всем, но хранит он об этом молчанье
      И лишь в пенье твоем близость свою выдает.

ЕЙ ЖЕ

      Тезкой твоею пленясь, другой Леонорой, Торквато
      Был когда-то с ума страстью своею сведен.
      Бедный поэт! Сколь счастливей он был бы, лишившись рассудка,
      Из-за тебя в наши дни: он услыхал бы тогда
      Пенье твое пиэрийское под материнскую лиру,
      Струны которой от сна длань пробуждает твоя.
      И хоть от муки глаза у него из орбит выступали,
      Как у Пенфея, и он, бредя, сознанье терял,
      Это смятение чувств, исступление это слепое
      Ты бы в нем уняла голосом нежным своим,
      И, успокоив его, ему возвратила бы разум
      Песня твоя, что сердца трогает, движет, целит.

ЕЙ ЖЕ

      Зря, легковерный Неаполь, бахвалишься ты алтарями,
      Что воздвигаются в честь Ахелоиды тобой;
      Зря утверждаешь, что с пышностью предал земле Партенопу,
      После того как она бросилась в море со скал.
      Эта сирена жива, но шумный прибой ей наскучил
      И Позилиппо она переменила на Тибр,
      Где стяжала любовь и восторг обитателей Рима,
      Смертных, равно как богов, пеньем пленяя своим.

КАНЦОНА

      Терплю насмешки здесь я вновь и вновь
      От юношей влюбленных и от дам
      За то, что воспевать в стихах решаюсь
      На чужестранном языке любовь.
      "Скинь, - мне они бросают, потешаясь, -
      С плеч непосильный груз и по волнам
      Плыви к иным, знакомым берегам,
      Где ждут тебя шумливые дубравы,
      В тени которых слава
      Венок бессмертья для твоих кудрей
      Уже сплетает из листвы зеленой".
      Но я словами госпожи моей
      Отвечу им в конце своей канцоны:
      "Пиши на нашем языке родном,
      Затем что говорит Любовь на нем".

x x x

      Глаза у вас - два солнца, от огня
      Которых меркнет взор мой ослепленный:
      Ведь в Ливии, жарою истомленной, -
      И то не так палит светило дня.

      Во мне клокочет, грудь мою тесня,
      Какой-то пар, сухой и раскаленный -
      Хоть вздохом бы назвал его влюбленный,
      Слов, чтоб его назвать, нет у меня.

      Днем, госпожа, он заперт, как в темнице,
      А если ночью вырвется порой,
      То сразу остывает и ресницы
      Мне жжет соленой ледяной росой,

      И вас, моя заря, от мук рыдая,
      Без сна я до рассвета ожидаю.

L'ALLEGRO. IL PENSEROSO

      L'ALLEGRO
      {Веселый (итал.).}

      Прочь, Меланхолия! Исчезни,
      Дочь Цербера и тьмы! Вернись скорей
      На Стикс, в страну теней
      И призраков, стенящих в адской бездне,
      Или ищи приют
      Там, где крылом ревнивым ночь ширяет
      И черный ворон грает -
      В той Киммерии, где нагие скалы
      Над степью одичалой,
      Как космы у тебя на лбу, встают.

      Дай место здесь иной богине -
      Ясноокой Евфросине.
      К нам, о Радость, как зовем
      Мы на языке земном,
      Тебя, дочь Вакха и Венеры,
      Хоть не дать не можем веры
      И таким певцам, что нас
      Уверяют, будто раз
      Встретился весной с Авророй
      Озорной Зефир, который
      С ней возлег в траве густой
      Меж роз, обрызганных росой,
      И плод его свиданья с нею -
      Ты, кто из Граций всех милее!
      Принеси нам шутки с неба,
      И улыбки, как у Гебы,
      Те улыбки, что таит
      Юность в ямочках ланит,
      Смех, целящий от кручины
      И стирающий морщины,
      Игры, плутни, пыл, задор,
      Непринужденный разговор.
      К нам стопою торопливой,
      Словно в пляске прихотливой,
      Порхни и приведи с высот
      Свободу, что в горах живет.
      Радость, чтя тебя, пребуду
      Я с тобой всегда и всюду,
      Деля с толпою слуг твоих
      Невинные забавы их -
      Под утро жаворонку внемля,
      Когда, как сторож с башни, землю
      Он песней будит из-за туч,
      Пока не вспыхнет первый луч;
      Назло всем горестям, бросая
      Приветливое "Здравствуй!" маю,
      Глядящему ко мне в окно,
      Что лозой оплетено;
      Слушая, как криком кочет
      Мглу прогнать скорее хочет
      И вывести своих подруг
      Спешит из птичника на луг,
      Как лают псы в тиши рассветной,
      И вслед им голос рога медный
      Катится от холма к холму,
      И эхом вторит лес ему;
      Иль гуляя одиноко
      Меж вязов в час, когда с востока
      По облакам грядет заря
      В зареве из янтаря,
      И за плугом пахарь свищет,
      И пастух скликает, ищет,
      Гонит на пастьбу овец,
      И вострит косу косец,
      И оглашает склоны дола
      Коровницы напев веселый.

      Все новые красоты взгляд
      Повсеместно веселят:
      Синих гор нагие кручи,
      Где вкушают отдых тучи;
      Серых пустошей чреда,
      Где, пасясь, бредут стада;
      Луговин ковры цветные;
      Реки и ручьи лесные,
      И над зеленью дубров
      Кромка башенных зубцов,
      Где, может быть, приют находит
      Та, кто с ума округу сводит.
      А вон над хижиною дым.
      Там Коридон и Тирсис с ним
      Сидят за скромною едою,
      Что им Филлидой молодою
      На стол поставлена была.
      Она ж сама давно ушла
      И с Фестилидой вяжет в поле
      Тяжелые снопы, а коли
      Хлеб для уборки не созрел,
      Хватает им и с сеном дел.

      Но, видно, нынче воскресенье,
      Коль приглашает нас в селенье
      Колокольный перезвон,
      Что звучит со всех сторон.
      Там пляшут под ребек селяне
      В тенистой роще на поляне,
      Там веселится стар и млад,
      А когда сверкнет закат,
      Всем добрый эль язык развяжет,
      И каждый что-нибудь расскажет.
      О Мэб заводит речь одна:
      Мол, эта фея озорна
      И сласти по ночам ворует.
      Другой о домовых толкует -
      О Джеке с фонарем, о том,
      Как Гоблин к ним забрался в дом,
      Взял кринку сливок и за это
      Так много им зерна до света
      Успел намолотить один,
      Что впору дюжине мужчин.
      Затем косматый гость наелся,
      У очага чуть-чуть погрелся,
      Шмыгнул за дверь и был таков
      Еще до первых петухов.
      Но вот пришел конец рассказам,
      И все ко сну отходят разом.
      Нас же в города влечет,
      Где, шумя, снует народ;
      Где лавры рыцарь и вельможа
      Стяжают и в дни мира тоже
      Умом или клинком своим,
      А дамы присуждают им
      За смелость щедрые награды -
      Обворожающие взгляды;
      Где факелом бог Гименей
      В шафранной мантии своей
      На свадьбах озаряет пляски,
      Застолье, представленья, маски -
      Картины, что себе поэт
      В мечтах рисует с юных лет.
      Теперь в театр! Там Джонсон бурный
      Надел ученые котурны
      И сын фантазии Шекспир
      Дивит сладчайшей песней мир.
      Там без забот, не знаясь с грустью,
      Лидийской музыкой упьюсь я;
      И со стихом бессмертным слив
      Змеею вьющийся мотив,
      То робкий, то безмерно страстный,
      Проникнет пенье в душу властно,
      И, вновь умиротворена,
      До дна исполнится она
      Гармониею прирожденной,
      От всех оков освобожденной;
      И дивным звукам вняв сквозь сон,
      Орфей в Элизии, где он
      Спит на цветах, вспоенных Летой,
      Сочтет, что можно песней этой
      Опять Плутона укротить
      И Эвридику возвратить.

      Радость, дай мне это счастье,
      И в твоей навек я власти.

СОНЕТ К СОЛОВЬЮ

      О соловей, чей зов так звонок в дни
      Зеленого ликующего мая,
      Защелкай, трели с ветви рассыпая, -
      Пусть ввечеру глаза смежат они.

      Пока не начала в лесной тени
      Стенать кукушка, скорбная и злая,
      Влюбленному несчастья предвещая,
      В него надежду пением вдохни,

      Иль будет кукованьем неизбежно
      Заглушено - в который раз! - оно,
      И вновь себя спрошу я безнадежно:

      "Ужель мне утешенья не дано?"
      Пой, Музы и Любви наперсник нежный, -
      Ведь им обеим я служу равно.

К ВРЕМЕНИ

      Часов свинцовостопых вереницу,
      Завистливое Время, подгоняй
      И тем, чего мы алчем до гробницы,
      В пути свою утробу наполняй;
      А так как все, что б ты ни поглощало, -
      Лишь суета и ложь,
      Ты мало обретешь,
      Мы потеряем мало!
      Когда же ты пожрешь дурное в нас
      И с ним само себя, наступит час
      Безмерного, как море, ликованья,
      Затем что нам лобзанье
      Даст вечность и откроет вход туда,
      Где добродетель царствует всегда,
      Где истина святая,
      Любовь и мир сияют, окружая
      Престол того, к кому
      Душа стремилась сквозь земную тьму;
      Туда, где мы, отринув плоти бремя,
      Вплетем наш голос в звездный хор
      И где над нами станут с этих пор
      Не властны смерть, судьба и ты, о Время!

ЛЮСИДАС

      "Вновь, плющ, и мирт, и лавр вечнозеленый,
      Вновь с ваших густолиственных ветвей
      Побеги, неокрепшие покуда,
      Безжалостно я буду
      Срывать рукою грубою своей.
      Жестокость это, спору нет, но ей
      Несчастье наше служит извиненьем -
      Мертв Люсидас. До срока мир лишился
      Того, кому нет равных меж людей.
      Как не запеть о нем, коль песнопеньям
      Меж нами каждый у него учился?
      Так пусть к нему, кто на гребне зыбей
      Качается теперь в гробнице влажной,
      Доносит ветер горький плач друзей!

      О девять дев, кому Юпитер вверил
      Ключ, что из-под его престола бьет,
      Начнем, и пусть мой голос изольет
      Скорбь о тебе, наш Люсидас несчастный,
      С такой же силой страстной,
      С какой, даст бог, произнесет поэт
      Иных, грядущих лет
      Надгробный стих и над моею урной.
      С тобой росли мы на холме одном,
      С тобой своих овец пасли вдвоем.
      С тобой, когда заря откроет очи
      И глянет на туманные поля,
      Мы стадо по траве, росистой с ночи,
      Вели в луга под трубный зов шмеля.
      С тобою вместе бдить мне приходилось,
      Пока на запад медленно катилась
      Зажегшаяся вечером звезда,
      И фавны и сатиры до денницы
      Под звук твоей цевницы
      В лесной глуши плясали иногда,
      И часто-часто песней, нами спетой,
      Мы умиляли старика Дамета.

      Но ты, пастух, ушел, и увидать
      Друзьям тебя не суждено опять,
      И эхо о тебе горюет в гротах,
      Над сводами которых балдахин
      Сплели лоза и тмин.
      Ни заросли орешника, ни ивы
      Листвою говорливой
      В ответ на твой напев не зашумят.
      О Люсидас, страшней, чем тля для розы
      Иль клещ, до крови жадный, для ягнят
      Или для первых мартовских цветов
      Нежданные морозы,
      Весть о конце твоем для пастухов!

      Где, нимфы, были вы, когда сокрыли
      Пучины Люсидаса навсегда?
      Вас не было на склоне, где в могиле
      Лежит друидов, бардов наших прах,
      Ни на лесистой Моне, ни в краях,
      Омытых вещей Ди... Но вправе ль, нимфы,
      Я вас корить: "Будь с ним вы..."?
      Чем вы могли смягчить удел его,
      Коль даже Каллиопа не сумела
      Спасти от смерти сына своего,
      Хоть мир о нем и пролил море слез,
      Когда певец толпой осатанелой
      Был брошен в Гебр и к Лесбосу унес
      Поток его растерзанное тело?

      Зачем избрал, в отличье от иных,
      Наш Люсидас пастушескую долю,
      Зачем ценою бдений покупал
      Щедроты муз, на милости скупых,
      А не играл с Неэрой на приволье,
      Амариллиде кудри не трепал?
      Для славы? Да, того, чьи мысли чисты,
      Кто суетность утех презрел, она
      Ведет вперед стезей труда тернистой.
      Но в миг, когда нам цель уже видна,
      Слепая фурия рукой узлистой
      Нить краткой жизни обрывает... "Грех, -
      Гремит мне гневно с неба Феб лучистый, -
      Отождествлять со славою успех.
      Не в этой жизни истинная слава
      Стяжается по праву -
      Увенчивает ею не молва,
      А лишь один владыка естества,
      Всезрящий и всеведущий Юпитер.
      Лишь в горных сферах, где вершит он суд,
      Награды или кары смертных ждут".

      О Аретуза и неспешный Минчо,
      Клянусь, не оглашал и вас досель
      Напев, что мне звучит с зенита нынче...
      Но тс-с, моя свирель!
      Я слышу, как трубит герольд пучины.
      Твердит он, что причина
      Несчастья с Люсидасом - не Нептун,
      И учинить допрос спешит стихиям.
      Валы и ветры вопрошает он,
      Кто пастуха посмел сгубить бесчестно.
      Им это неизвестно,
      И Гиппотад дать слово принужден,
      Что целый день безветрие царило,
      Был воздух тих, зеркально лоно волн,
      И в них Панопа с сестрами шалила.
      За то, что сгинул друг наш благородный,
      В ответе лишь один его негодный,
      Построенный в проклятой спешке челн.

      Вот шествует в короне тростниковой
      Преданьями воспетый Кем с челом,
      Где скорбь запечатлелась, как на том
      Цветке, что носит знак ее багровый.
      Он плачет о наперснике своем,
      А сзади водяного
      Идет ценитель галилейских вод
      С двумя ключами (ибо отворяет
      Он золотым, железным запирает)
      И сокрушенно митрою трясет:
      "Как жаль, что добрый пастырь умирает,
      Но здравствует и процветает тот,
      Кто не о стаде - о себе радеет;
      Тот, у кого важнее нет забот,
      Чем в праздник бражничать со стригалями
      Да ссориться с почетными гостями;
      Кто ремеслом пастушьим не владеет
      И, слепоустый, брезгует трудами,
      Без коих пастуху не преуспеть!
      Дела мирские - вот его услада.
      А коль дерзнет на пастьбе он запеть,
      Его свирель фальшивит, раня слух.
      Мрут его овцы от парши и глада.
      Стоит у них в загоне затхлый дух,
      И по ночам оттуда за ограду,
      Которую забыл закрыть пастух,
      Уносит жадный волк ягнят из стада,
      И некому, увы, разбой пресечь,
      Хоть над дверьми висит двуручный меч".

      Но с сицилийской нимфою своею
      Спеши назад, Алфей! Умолк тот глас,
      Чей грозный звук принудил к бегству вас.
      К нам из долин, где дышится вольнее,
      Где умеряют ветры, тихо вея,
      Неистовство пылающего дня,
      Где быстрые ручьи бегут, звеня,
      И где апрель в плаще зеленом вымыл
      Медвяными дождями лик земли,
      Несите все цветы, что там взросли -
      Охапки хрупких скороспелых примул,
      Жасмина и ромашки полевой,
      Фиалок, роз, гвоздик пьяняще пряных,
      И гиацинтов рдяных,
      И буковиц с поникшей головой.
      Пусть скорбный амарант, нарцисс печальный
      Нальют слезами чашечки свои
      И царственным покровом в миг прощальный
      Устелют море, коим у семьи
      И сверстников наш Люсидас похищен.
      А мы, чтоб отдых дать себе от мук,
      В догадках утешения поищем.
      О горе, где теперь наш юный друг?
      Где носят волны прах его холодный?
      Быть может, у Гебридов, в царстве вьюг,
      Он увлечен водоворотом в бездну
      К насельникам ужасным тьмы подводной,
      Или, не слыша зов наш бесполезный,
      Под легендарным Беллерусом спит,
      Близ той горы, откуда страж небесный
      К Наманке и Байоне взор стремит?
      Архангел, сжалься! Пусть нам из пучины
      Доставят тело милое дельфины!

      Но, пастухи, смахните слезы с глаз.
      Довольно плакать, ибо друг наш милый
      Жив, хоть и скрылся под водой от нас.
      Так в океане дневное светило,
      Когда оно урочный путь свершило,
      Скрывается, дабы в свой срок и час
      С чела небес опять сверкнуть алмазом.
      Уйдя на дно, наш друг вознесся разом
      По милости творца земли и вод
      К нездешним рекам и нездешним кущам,
      Где хор святых угодников поет
      Хвалу перед престолом присносущим.
      Там нектаром с кудрей он смоет ил,
      Забудет, что когда-то слезы лил,
      И в царстве, чей покой и мир блаженный
      Оберегает сонм небесных сил,
      Упьется радостью неизреченной.
      Не плачьте ж, пастухи. Уйдя от нас,
      Стал добрым духом друг наш Люсидас
      И в этих водах охраняет ныне
      Тех, кто коварной вверился пучине".

      Такою песней на дорийский лад
      Дубраву оглашал пастух безвестный,
      Пока спускался день, огнем объят,
      В сандальях серых по дуге небесной;
      Когда ж погас, отпламенев, закат
      И солнце в море рухнуло отвесно,
      Он встал и, синий плащ надев, исчез:
      С утра ему опять в луга и в лес.

ДОБРОДЕТЕЛЬНОЙ МОЛОДОЙ ОСОБЕ

      Ты с самых малых лет не предпочла
      Пространный торный путь стезе безвестной
      И ввысь, к вершине истины небесной,
      С немногими крутой тропой пошла.

      Как Руфь и как Мария, избрала
      Ты часть благую и на рой прелестный
      Тщеславиц юных области окрестной
      Взираешь с состраданьем и без зла.

      Так полни свой светильник непорочный
      Елеем добродетели святой
      И нас не устыжающей надежды

      И веруй, дева: полночью урочной
      С толпой гостей приидет в твой покой
      Жених, чей светлый лик слепит все вежды.

ЧЕРНИТЕЛЯМ НЕКОТОРЫХ МОИХ ТРАКТАТОВ

      Назвал я "Тетрахордом" свой трактат.
      Он нов по мысли и не прост по слогу.
      Таких, кому он по зубам, немного,
      А дюжинные книжники вопят,

      Название коверкая стократ:
      "Сам черт сломает на заглавье ногу!"
      И в Майл-энд-Грин, на книгу глянув строго,
      Идут гулять, хоть, право же, навряд

      Шершавей это слово, чем Колкитто,
      Гэласп, Макдбннел, Гордон - имена,
      Которые теперь столь знамениты.

      О сэр Джон Чик, скорей воспрянь от сна
      И, взяв язык Гомера под защиту,
      Его в правах восстанови сполна!