По дороге странствий волей или неволей кочевали многие поэты. Как
вечные странники остались в памяти людей китайский поэт Ду Фу, таджикский
поэт Саади. Дорога служила источником вдохновения. В стихах Саади звучат
караванные колокольчики 1.
Посох в руке, изголовье из травы, узкая тропа через горы,-- так
странствовали японские поэты. Впервые образ поэта-скитальца создал в Японии
Сайге.
Человек необычной судьбы, Сайге оставил дворец ради горной хижины.
1) И. Брагинский. Двенадцать миниатюр. М., "Художественная литература",
1976, с. 213.
Книга его стихов "Горная хижина" прославлена в японской поэзии. О нем
уже вскоре после его смерти стали создавать легенды. Художники в сюитах
картин на свитках изображали его странствия. К местам, некогда им воспетым,
совершались паломничества. И даже теперь, спустя восемь веков, Сайге четко и
ясно выступает из глубин средневековья. Так навечно запечатлен орлиный
профиль Данте. И так же, как Данте, Сайге до сих пор остается загадкой,
несмотря на кропотливые изыскания многих исследователей.
Поэзия его кристально ясна и проста, но вмещает в себе сложнейший мир
мыслей и чувств. Буддийский монах, он был влюблен в красоту природы до
одержимости. Натура страстная, мятущаяся, он стремился к спокойному
созерцанию, но исторические бури постоянно мешали этому. Певец печали,
сумерек, одиночества, - писал стихи о детских играх.
Бежал от людей и тянулся к ним. Воин по происхождению -- ненавидел
войну. Изобразил мучения буддийского ада, а по существу -- бедствия своего
времени. Но Сайге не мог бы написать на вратах ада: "Оставь надежду
навсегда". Он верил, что даже на дно геенны может сойти милосердие, несущее
свет.
Сайге - поэт мысли, но даже достигая больших философских глубин,
равнодушно мыслить он не может. Его картины природы, в сущности, - "пейзаж
души". Скорбь Сайге пронзительна, радость постижения красоты обжигает болью.
Но даже доведенное до предела напряжение чувств разрешается в стройной
гармонии, классически уравновешенной.
***
Японская лирика достигла в XII веке высокой степени совершенства.
Поэтическая мода того времени требовала изощренного искусства версификации,
"техницизма". Стихотворец, подобно атлету, должен был как бы напрягать свои
мускулы: сложнее, еще сложнее!
Сайге противопоставил моде простоту, очень непростую. Стихи его словно
выливаются из сердца, естественно, с внутренней свободой, им не нужны
украшения, призванные замаскировать подражательность и пустоту.
"Сайге творил стихи, а другие их сочиняли",-сказал о нем его младший
современник, знаток поэзии и сам замечательный поэт Фудзивара-но Садаиэ
(1162-1241).
"Он не искал словесных украс, но говорил ясно и точно, вот почему так
легко слушать его стихи". Эти слова высокой похвалы принадлежат Дзюнтоку-ин,
поэту, жившему веком позже.
Творчество Сайге питало собой всю последующую японскую поэзию. Многие
талантливейшие поэты считали себя его учениками. А быть учеником Сайге не
значило подражать ему, для этого Сайге слишком неповторимо самобытен. Это
значило - жить для поэзии.
Двенадцатый век - "смутное время" Японии, переломное и бедственное.
Сайге "посетил сей мир в его минуты роковые".
В стране шла борьба за власть между старой родовой знатью и военными
феодалами. Военные феодалы тоже разделились на два противоборствующих
лагеря.
Оплотом аристократии был старый культурный центр страны с блещущей
великолепием столицей Хэйан (ныне г. Киото). Главным оплотом военных
феодалов -- Северо-восток. Грубые и боевитые самураи в глазах утонченных
аристократов - "восточные варвары". Но именно на этих "восточных варваров"
работали силы истории. Крестьяне, задавленные непосильными поборами, бросали
свои наделы и вливались в самурайские дружины.
Стремительно шла к закату прославленная в истории японской культуры
хэйанская эпоха (IX--XII вв.). Конец ее отнюдь не мирный, прошлое уходило в
судорогах и крови.
В пламени пожаров и междоусобиц гибнут дворцы, наполненные сокровищами
искусства, зарастают травой, потому что хозяева скрылись неведомо где.
Вместо раззолоченного экипажа ценится конь под седлом: он поможет в бою,
бегстве и скитаниях.
Высшие сановники, князья церкви, даже императоры узнали тяготы жизни:
бесприютность, ссылку, забвение.
Ужасны народные бедствия: огонь и меч, голод, моровые поветрия косили
людей. Земля дрожит, море выплескивается на берег, словно все стихии
ополчились на человека.
Аристократический род Фудзивара, долгое время правивший Японией, теряет
политическое влияние. Еще в XI веке главари этого рода были на вершине славы
и могущества. В XII - им осталось оплакивать былое.
На арену вышли два воинственных феодальных рода, Тайра и Минамото, и
схватились между собой в яростной борьбе на взаимное уничтожение. Эпизоды
этой междоусобицы живут в народном эпосе, на подмостках театров Но и Кабуки,
в романах, а в наши дни - во многих кинофильмах.
Сайге (1118-1190) родился в один год с будущим диктатором Японии
Киемори из рода Тайра. Сайге, или Сайге-хоси (хоси - монашеское звание) -
прозвище поэта, означает оно "К западу идущий". На
западе, согласно учению некоторых буддийских сект, помещается рай будды
Амида (санскр.: Амитабха) *. Огонь закатного солнца казался отблеском этого
рая.
Подлинное имя поэта - Норикие. Он принадлежал к знатному воинскому роду
Сато, который числил своим предком одного из представителей северной ветви
Фудзивара. Мать Сайге происходила из рода Минамото.
Семья поэта сохранила наследственные связи с военными феодалами и в то
же время была тесно спаяна со старой придворной служилой аристократией.
Такое межеумочное положение было очень характерно для того переходного
времени.
Биография Сайге окружена дымкой легенд, лучше всего он сам рассказал о
себе в своей поэзии. Он рос в Хэйане (Киото), когда будущая трагедия этой
столицы только еще подспудно назревала. Хэйан для него навсегда "старое
селенье", любимый, родной город.
Сайге с малых лет учили владеть оружием. Он был, как рассказывают,
силен и ловок, отличался в игре с ножным мячом, метко стрелял в цель. В то
же время изучение китайской классики (истории, философии, поэзии) было
обязательным для каждого знатного юноши. Каждый умел сложить при случае
пятистишие-танка, это входило в светский обиход и, в общем, не слишком
затрудняло: существовал набор стереотипов. На низшем уровне танка
превратилась в аксессуар придворного быта, но она продолжала жить как
высокая поэзия.
Сайге рано осознал свое поэтическое призвание как единственно для него
возможное. Для творчества нужна духовная свобода, но разорвать феодальные
узы вассальной службы не так-то легко. Система феодализма с самого рождения
намертво закрепляла человека на уготованном для него месте.
В юности Сайге принадлежал к "воинам северной стороны", то есть к
гвардии, охранявшей императорский дворец,- должность не столько боевая,
сколько церемониально-декоративная. Служил он экс-императору Тоба (годы
жизни: 1103-1156), человеку нелегкой судьбы.
Феодальные властители Японии предпочитали видеть на троне детей,
которые были в их руках послушными марионетками. В возрасте двадцати лет
император Тоба был вынужден отречься от престола и принять монашеский чин.
Впрочем, иноческому искусу он не предавался и продолжал вести светский образ
жизни.
Любовь к японской поэзии (танка) традиционно культивировалась при
императорском дворе. Устраивались поэтические состязания. Каждый император
хотел, чтобы в его время появилась особо замечательная антология и,
увековечив его имя, способствовала блеску царствования. Некоторые императоры
сами были выдающимися поэтами. Просвещенный государь старался привлечь к
своему двору талантливых поэтов, тем самым неизбежно превращая их в
царедворцев. Вот почему многие поэты стремились творить в отдалении от
двора.
Танка - буквально "короткая песня". Как песня, зародилась она в недрах
народного мелоса, но когда - на этот вопрос нелегко ответить. Трудно даже
назвать столетие. В первых дошедших до нас записях, датированных VIII веком,
уже можно выделить очень древние и старинные песни, где слышится звучание
хора. Вначале танка - общее достояние народа. Даже когда поэт говорил о
своем, он говорил для всех. Единственное и неповторимое шло из общего
источника и к нему возвращалось.
Поэтому так богата и многоцветна первая поэтическая антология "Манъесю"
("Собрание мириад листьев", VIII в.). В ней собраны не только танка, но и
"длинные песни", не ограниченные размером.
Глубина чувства, искренность и простота роднят Сайге с поэтами
"Манъесю".
Вьделение литературной танка из песенной стихии совершалось очень
медленно. Ее до сих пор читают напевно, следуя определенной мелодии. С танка
тесно связан момент импровизации, поэтического наития, она словно сама
рождалась на гребне эмоции.
Танка -- долгожитель в мире поэзии, по сравнению с ней европейский
сонет совсем молод. Ее структура выверена веками: в танка сказано немного,
но как раз столько, сколько нужно.
Метрическая система предельно проста. Японская поэзия силлабична. Танка
состоит из пяти стихов.
В первом и третьем пять слогов, в каждом из остальных по семи: для
танка характерен нечет.
И, как следствие этого, постоянно возникает то легкое отклонение от
кристально-уравновешенной симметрии, которое так любимо в японском
искусстве.
Ни само стихотворение в целом и ни один из составляющих его стихов не
могут быть рассечены на две равновеликие половины.
Гармония танка держится на неустойчивом и очень подвижном равновесии.
Это один из главных законов ее структуры, и возник он далеко не случайно.
В старинной поэзии, как россыпь драгоценных камней, которые можно было
поместить в любую оправу, хранилось великое множество постоянных эпитетов и
устойчивых метафор. Метафора привязывает душевное состояние к знакомому
предмету или явлению и тем самым сообщает зримую, осязаемую конкретность и
словно останавливает во времени.
Слезы трансформируются в жемчуга или багряные листья ("кровавые
слезы"). Тоска разлуки ассоциируется с влажным от слез рукавом. Печаль об
уходящей юности персонифицируется в старом дереве вишни...
В маленьком стихотворении каждое слово, каждый образ - на счету, они
приобретают особую весомость, значимость. Поэтому очень важна была символика
- знакомый всем "язык чувств".
Унаследовав огромное богатство народного творчества, танка перешла в
литературную поэзию. Танка стали шлифовать и гранить многоопытные мастера,
знакомые с китайской классической поэзией. Стихи великих китайских поэтов
эпохи Тан - Бо Цзюй-и, Ду Фу не были просто модной новинкой, но вошли в
плоть и кровь японской литературы.
Танка - маленькая модель мира. Стихотворение разомкнуто во времени и
пространстве, поэтическая мысль наделена протяженностью. Достигается это
разными способами: читатель должен сам договорить, додумать,
"дочувствовать".
У танка историческое прошлое, она как бы перекликается с веками, но
великие поэты, как Сайге, всегда говорят по-новому. Стихи Сайге уходят в
будущее. Поэзия всегда ощущалась в старой Японии как связь времен, и даже
более того: ее наделяли божественной жизнетворной силой.
Конечной рифмы танка не знает, но недаром ее по-прежнему зовут
"песней"; она превращает человеческую речь в музыку.
Уже в IX веке были созданы поэтические каноны, непререкаемые образцы
высокого искусства.
Особой славой пользовалась антология "Кокинсю" ("Собрание старых и
новых песен"; 905 г.). Сайге в свои преклонные годы советовал молодым поэтам
изучать "Кокинсю".
В "Кокинсю" были установлены и закреплены поэтические темы.
Архитектоника ее очень стройна. Каждая танка самоценна, но, следуя друг за
другом, они как бы получают дополнительные цвета. Расположены стихи по
тематическим разделам.
Главное место занимает лирика природы и любви. В разделах "Весна",
"Лето", "Осень", "Зима" создана движущаяся панорама времен года от первого и
до последнего дня. Человек неотделим от природы, он живет в ее ритме, а
природа - зримый образ его душевного мира.
В "Кокинсю" есть и другие разделы: "Славословия", "Разлука",
"Путешествия", "Плачи". Мощно звучит тема любви.
В сборном цикле "Разные песни" открывались для поэта большие
возможности: он мог говорить о многом.
В хэйанскую эпоху сложился и достиг полной зрелости классический стиль
в искусстве. Возникшие ранее в Японии или занесенные в нее из-за моря
разнородные элементы искусства подчинились единой художественно-эстетической
системе и могли сочетаться между собой, не нарушая стройной гармонии. Стиль
хэйанской эпохи уникален, он узнается сразу в поэзии и прозе, живописи и
архитектуре.
Продуманная и уравновешенная гармония, чувство меры, утонченное
изящество, плавные линии и мягкая гамма цветов, полутона и оттенки -- вот
что ценил хэйанец. Таков декор хэйанских дворцов и садов, рисунки на
свитках. Ничего кричащего, резкого, неброская красота с легким привкусом
меланхолии, "печальное очарование вещей" ("моно-но аварэ"). Красота
эфемерна. Все пройдет в этом иллюзорном мире и потому не имеет ценности,
-так учит буддизм, - но парадоксальным образом быстро преходящее обретало
особую ценность. Надо спешить налюбоваться прекрасным, потому что все
явления мира, и в том числе жизнь человека, - не более чем пузырьки пены на
морском песке.
Даже в дикой природе пейзажи выбирались, словно картины для тонкого
ценителя, призванные разбудить поэтическое чувство. Самое название
местности, прославленной своей красотой, - уже поэзия. Цветущие вишни на
горах Ёсино, багряная парча осенних листьев на реке Тацута, снежная равнина
Сано,- поэт рисует их легким прикосновением кисти. Одна-две детали дают
толчок воображению.
В поэзии прочно установилась нормативная эстетика, отбор и фиксация,
столь характерные для классицизма. Найдены и подчинены единому стилю темы,
образы, художественные приемы, психологическая разработка, конструкция
антологий. Составлены списки лучших поэтов: "шесть бессмертных", "тридцать
шесть бессмертных".
Дорога проторена, по ней легко идти эпигону -- и трудно самобытному
поэту.
В XII веке наступает эпоха позднего классицизма. Прошла золотая пора
Хэйана, и печальная красота "моно-но аварэ" уже не способна выразить
трагическое мироощущение, когда грозит "полная гибель всерьез".
Танка приближается к жизни, в ней начинает звучать сильный и
достоверный голос человеческой боли. Поэты в изгнании пишут "tristia". Рамки
изображаемого раздвигаются, условно-декоративный классический пейзаж
становится более реальным. Конечно, нет недостатка и в сладких перепевах и в
"элегических куку" подражателей, но появляется плеяда даровитых поэтов,
которым дано сказать новое слово в японской лирике.
Поэт Фудзивара-но Тосинари (Сюндзэй; 1114-1204) немного старше своего
друга Сайге. Он происходил из семьи, где японская поэзия была своего рода
культом. Законодатель поэтической моды, Тосинари обогатил искусство танка,
но, в отличие от Сайге, был, что называется, "кабинетным поэтом".
Как бы далеко ни уходил Сайге в своих скитаниях, он всегда посылал ему
свои стихи. Тосинари высоко ценил их, собирал и многое из них включил в
составленную им официальную антологию "Сэндзайсю" (1183 г.). Попасть в такой
изборник считалось высшей честью для поэта. Любовь к поэзии Сайге, заботу о
ней он передал своему сыну - поэту Фудзивара-но Садаиэ.
Тосинари, Сайге и высокоодаренная поэтесса Сикиси-найсинно
(1151?--1201) наиболее глубоко воплотили в поэзии конца хэйанской эпохи
принцип "югэн". Скоро он сделался основным и ведущим в системе средневековой
японской эстетики. "Югэнизм" оказал сильнейшее воздействие на поэзию танка и
рэнга ("сцепленные строфы"), на театр Но, живопись, керамику, садовое
искусство.
"Югэн" (буквально: сокровенное и темное) был вначале философским
термином китайского происхождения и означал извечное начало, скрытое в
явлениях бытия. В японском искусстве "юген" сокровенная красота, не до конца
явленная взору. К ней можно указать дорогу, как залом ветки отмечает тропу в
горах. Для этого довольно очень немногого: намека, подсказа, штриха. "Югэн"
может таиться и в том, что на первый взгляд безобразно, - как цветы прячутся
в расщелинах темной скалы.
Такая красота требует неспешного сосредоточенного созерцания,
отрешенности от мира суеты, зовет к одиночеству и покою. В человеческом
сердце, как учит буддизм, живет высшее начало, и поэтому "югэн" взывает
прямо к сердцу.
Это квинтэссенция возвышенного и печального поэтического чувства.
Нелегко выразить его словами, и потому поэт прибегает к языку символов.
Облетающие цветы, листья, росинки, дым погребального костра -- символы
непрочности бытия.
Луна, лунный свет - символ запредельного света и неземной чистоты.
Символы стары, но чувство каждый раз как бы рождается заново, разбудить его
- дело поэта.
Сайге был верующим буддистом, как большинство людей его времени. Среди
хэйанцев большим влиянием пользовалась необуддийская эзотерическая секта
Сингон. Вероучение этой секты содержало элементы оккультной магии и
мистицизма. Единственным спасителем признавался будда Дайнити (санскр.:
Махавайрочана). Магия и шаманство глубоко вросли в быт, они практиковались и
в исконной японской религии - синтоизме. Так, болезни лечили магическими
средствами.
Гора Коя (в нынешней префектуре Вакаяма) почиталась священной у
последователей Сингон, там находились чтимые храмы и подвизались отшельники.
Искать в природе таинственное, неизреченное, говорящее только сердцу, -
разве не к тому же звала поэзия той эпохи, не в этом ли был смысл "югэн"?
В пятнадцатый день десятой луны 1140 года, двадцати лет от роду, Сайге
пошел на решительный шаг, требовавший большой силы воли. Он постригся в
монахи, оставив вассальную службу и, по некоторым сведениям, семью: жену и
маленькую дочь. Годы спустя Сайге, как рассказывают, увидел свою жену, тоже
принявшую постриг, и пролил слезы.
Уходя, он сложил прощальную песню:
Жалеешь о нем...
Но сожалений не стоит
Наш суетный мир.
Себя самого отринув,
Быть может, себя спасешь.
Последние строки допускают двоякое толкование: и религиозное и
житейское. Бежал ли Сайге от опасности? Пережил ли какую-то личную драму,
или душный мирок придворных ему опротивел? Мы этого не знаем. Вернее всего,
поэзия увлекла его в монашество.
Лирический герой "Горной хижины" - поэт-философ, влюбленный в красоту
мира, добровольно избравший уединение, где он творит, "звуков и смятенья
полн". Для Сайге жизнь и поэзия нераздельны. Другие могли воспевать природу
и одиночество во дворце столицы, только не он.
Пятьдесят лет прожил Сайге в монашестве, но, по слухам, не пользовался
особой славой как знаток священного писания и религиозный учитель. Его
буддистские стихи не дидактичны. Мир для Сайге полон грустной прелести и
обаяния, он не в силах отринуть прекрасное. "Неразумное сердце" поэта
улетает вслед за облаком, похожим на цветущие вишни.
Среди многих рассказов о Сайге есть и такой.
Высокочтимый Монгаку, вероучитель секты Сингон, в свое время
пользовавшийся большой славой, возненавидел Сайге.
"Дурной монах! - говорил он про Сайге своим ученикам. - Покинув мир,
должно идти по прямому пути будды, как подобает подвижнику, он же из любви к
стихам блуждает повсюду, сочиняя небылицы. Попадется мне на глаза -- разобью
ему голову посохом".
Однажды весной Сайге пришел в монастырь и, полюбовавшись цветущими
вишнями, попросился на ночлег. Монгаку пристально на него посматривал, к
ужасу учеников, словно задумал что-то недоброе, но в конце концов, оказав
ему вежливый прием, отпустил с миром.
Ученики полюбопытствовали, почему он так кротко обошелся с ненавистным
Сайге.
"Глупцы! - отвечал Монгаку.- Взгляните на его лицо. Ударить такого? Как
бы он сам не хватил посохом меня, Монгаку".
В легендах Сайге всегда выступает как человек, исполненный достоинства
и силы. Когда феодальный вождь Минамото-но Ёритомо подарил ему серебряную
курильницу в виде кошки, Сайге бросил ее детям на дороге: "Вот вам игрушка!"
Он не просто бродячий монах, он ведет себя как власть имеющий, и эта власть
над людьми дарована ему поэзией.
Вечным скитальцем вошел Сайге в поэзию и легенду. Так его изображает,
например, знаменитый художник Сотацу (XVII в.): вот Сайге глядит на гору
Фудзи, вот он бредет под осенним бесконечным дождем...
Первые лет семь после своего пострижения Сайге провел невдалеке от
столицы. Хэйан (Киото) лежит в окружении гор. На горах Западных, Восточных,
Северных стояли в самых живописных местах знаменитые буддийские
храмы-монастыри. Сайге переходил из одного в другой, видимо, не подчиняясь
монастырскому уставу, как свободный гость. Следует отметить, что во времена
междоусобиц монастыри были хранителями культуры.
С миром поэзии он не порывал. Посылал стихи своим друзьям в Хэйане, не
чуждался поэтических собраний, где сочиняли, по обычаю, стихи на
какую-нибудь тему. Иногда сюжет подсказывала окрестная природа, другой раз
картина на ширме. Стихи тут же обсуждались, такое живое общение очень важно
для поэта. Вокруг признанного мастера собирались ученики и последователи.
Они записывали его беседы, старались сохранить его стихи для потомства.
В "Горной хижине" немало поэтических диалогов. Сайге обменивался
стихами с другими поэтами. Иногда посылалась лишь одна строфа, танка легко
делилась на две: начальное трехстишие и конечное двустишие. Надо было
написать другую строфу так, чтобы получилась одна танка, вполне поэтически
завершенная, - нелегкая задача.
Цепь можно было продолжить: так, во время поэтических состязаний
родилась новая стихотворная форма - рэнга ("сцепленные строфы" **). Строфы
следовали одна за другой в переливчатой игре контрастов, переходов, двойной
игре образов.
Даже в тихих монастырях было неспокойно, история то и дело давала знать
о себе. Из Хэйана приходили тревожные вести одна хуже другой. Борьба за
власть между феодалами разгоралась. Знатнейшие подвергались опале, и среди
них многие друзья и покровители Сайге. Шатались и рушились вековые устои.
Можно думать, что поэт пережил тяжелые душевные потрясения.
Сайге отправляется на Север. Это было трудное и опасное паломничество.
Путь шел по узкой тропе через горы Сае (Сая)-но Накаяма. Через много лет,
когда Сайге исполнится семьдесят, он вновь повторит это путешествие и сложит
о нем бессмертные стихи.
Конечно, Сайге не был безродным нищим монахом и даже высшие феодалы
принимали его с почетом. Но велики были тяготы пути. В горах подстерегали
разбойники, и нелегко преодолеть высокие перевалы, когда идешь словно по
облакам над самой бездной.
Сайге совершил еще много путешествий в самые разные области Японии.
Перед ним открывалась красота родной страны и тяжелая жизнь народа. Он
проникал в самую глубь отдаленных гор, но повсюду его настигали страшные и
печальные слухи о мятежах и междоусобицах. Множились личные потери.
Не помечая тропы,
Все глубже и глубже в горы
Буду я уходить,
Но есть ли на свете место,
Где горьких вестей не услышу?
Нельзя было уйти от трагических событий современной ему истории, от
груза прошлого, от воспоминаний, от себя самого.
Лет от тридцати до шестидесяти с лишним Сайге жил на горе Коя,
священном месте для адептов секты Сингон. Заголовки к некоторым из его
стихов гласят: "Написано на горе Коя". Сайге никогда не прерывал свои
поэтические труды.
Борьба между юго-западным кланом феодалов под водительством рода Тайра
и северо-восточным лагерем, во главе которого стоял клан Минамото, шла с
переменным успехом. В середине века власть в Японии захватил Киемори из рода
Тайра. Н. И. Конрад говорит о нем: "...в своем могущественном кулаке он
крепко сжал дряблый, погрязший в интригах, выродившийся, всецело увлеченный
обманчивым блеском чинов и церемоний хэйанский двор, скрутил некогда
надменных канцлеров Фудзивара и, беспощадно сметая все со своего пути, готов
был дать, - и однажды, в упоении властью, дал приказ, - остановиться
солнцу".
Киемори удалось разгромить своих противников. На них обрушились
жесточайшие преследования.
Сайге оставался в стороне от схватки. Последние годы своей жизни он
провел в Исэ, где находятся храмы исконной японской синтоистской религии и
среди них святилище богини солнца Аматэрасу. Для японца того времени
характерно двоеверие: синтоизм был близок сердцу Сайге.
Великий поэт с неослабной силой продолжал дело своей жизни. Ученики
записывали со слуха его стихи, его высказывания о поэзии.
В 1180 году Киемори внезапно приказал перенести столицу из Хэйана в
отдаленную местность Фукухара. У исконных жителей отняли землю. Жестоко
страдали и новоселы, - построить дома было нелегко.
"Восток". Сборник первый. "Литература Китая и Японии". М, "Academia",
1935, с. 242.
Вот что пишет об этом Сайге: "Когда столицу перенесли в Фукухара, я был
в Исэ и слагал песни о луне:
Заоблачный чертог...
Увы! Покинутой столицей
Он сделался теперь.
Но пусть луну пятнают тучи,
Не изменился чистый свет".
Всеобщее недовольство было настолько сильным, что Киемори пришлось
вернуться в Хэйан. В 1181 году он умер. Разжался железный кулак, в котором
он держал Японию, и междоусобица вспыхнула снова.
"По всей стране воины встают на брань, и нет такого места, будь то на
западе или востоке, на севере или юге, где не шли бы сражения. Страшно
слышать, какое множество людей погибает!" - так говорит о тех временах
престарелый поэт.
И в своем, казалось бы, надежном убежище - на священной для японцев
земле Исэ -- Сайге создал стихи потрясающей силы о бедствиях своего времени.
Войска Тайра были разбиты наголову. В 1185 году феодалы под
водительством Минамото-но Ёритомо нанесли им последний сокрушающий удар в
битве при Данноура. У Сайге были многочисленные дружеские связи с людьми из
рода Тайра. Теперь ему пришлось узнать о их гибели, и картина этой гибели
походила на видение ада, столько в ней было нечеловеческого ужаса.
Существовало поверие, что мир живых отделяют от потустороннего мира
горы Сидэ-но яма ("Ведущие в смерть"). И через эти горы, пишет Сайге в своих
стихах, идут несметные вереницы убиенных воинов.
Лирика Сайге говорит о том же, что народный эпос того времени, но
народный эпос широк, как море. Танка Сайге о бедствиях войны - короткие
вспышки молний.
В 1190 году Сайге скончался в полнолуние весеннего месяца "кисараги",
как он когда-то пожелал в одном из своих стихотворений.
***
"Горная хижина" ("Санкасю") - само название содержит глубокий и емкий
смысл. Разворачивается длинный свиток, и перед нами проходят не только
картины природы, но вся жизнь поэта-странника. Горная хижина - временный
приют на пути. Горы сами по себе прекрасны, а для средневекового японца они
населены мифами и легендами, в них живут древние боги. Для читателя
приобщение к прекрасному и неизреченному начиналось уже с названия книги.
Горную хижину мы видим во все времена дня, ночью и днем, на восходе и
на закате. Друзья забыли к ней дорогу, а как хочется иногда поговорить с
кем-то, кто тебе по душе. Особенно зимой, когда снег замел все тропы.
Кругом теснится бедное селенье. Люди ушли в горную глушь не по своей
доброй воле, они обречены жить здесь, в хижинах, крытых травою. Весной,
когда все работают на полях, не умолкают голоса
соловьев. Иногда слышны голоса детей, пронзительный писк соломенной
свистульки.
Но вот поэт уходит из своей горной хижины, чтобы прийти в другую...
Длится цепь танка, долгая, как сама жизнь.
До сих пор остается не вполне ясным: составил ли эту знаменитую книгу
сам поэт или его ученики. Быть может, она плод труда многих людей? Как бы то
ни было, немало стихов приобщалось после смерти поэта - из кладовых памяти,
или же найдены были стихи, начертанные рукой самого Сайге, и их стремились
уберечь от забвения.
В дневнике одного монаха осталась запись о том, что автограф "Горной
хижины" действительно существовал и погиб при пожаре в книгохранилище
монастыря.
"Горная хижина" содержит более тысячи пятисот стихотворений, из них
семьдесят семь принадлежат другим поэтам. Соучастники поэтических диалогов
-известные стихотворцы или безымянные: "некий человек". Получив танка по
какому-нибудь случаю, полагалось послать "ответную песню" ("каэси-ута").
Стихи в "Горной хижине" расположены тематически, по образцу "Кокинсю".
Сначала идут времена года, от первого его дня до последнего: "Весна",
"Лето", "Осень", "Зима". Потом небольшой цикл "Любовь". И, наконец, "Разные
песни", на любую тему. Там собраны стихи о любви и странствиях, философские
размышления, "горестные заметы" о трудных временах. Танка, написанные,
казалось бы, на самые жгучие темы современности, смотрят на века вперед.
Вслед за основным составом книги в современных изданиях следует
небольшое приложение: стихи, записанные по памяти или на слух учениками
Сайге. Именно здесь сохранились замечательные стихи о войне и аде, цикл
"Детские забавы".
Всего в разных списках и вариантах до потомства дошло две тысячи с
небольшим стихотворений Сайге.
Согласно давней традиции, стихам предпосылаются краткие заголовки или
развернутые вступления. Иногда это всего лишь одно слово "кукушка", "луна".
Краткие заголовки часто писались по-китайски, но японская проза явно
побеждает. В цикле стихов об аде проза великолепна, по стилю она напоминает
хэйанские романы.
При помощи заголовков стихотворения группируются в циклы: "Десять
зимних песен", "Пятнадцать песен о цветущих вишнях". Сообщаются подробности
о том, когда и по какому поводу сложено стихотворение. Или просто помечено
-- "Без заглавия".
Сайге вводит в свои стихи слова из обиходной речи. И здесь он тоже по
новаторски смел и свободен. Общепринятый поэтический словарь для него
слишком узок и ортодоксален. Начиная с "Кокинсю", поэзия танка замкнута в
кругу хэйанских аристократов и густо пропитана столичным бытом. Сайге снова
выводит ее на простор страны. Он обновляет все: темы, словарь, материал.
Дорога его лежит в стороне от современной ему поэзии, но именно на эту
дорогу выйдут лучшие поэты последующих поколений.
Сайге умел сложное сводить к простому, но простота его поэзии
обманчива. В каждом стихотворении, таком, казалось бы, понятном, скрыта своя
тонкость, которая откроется лишь внимательному взгляду.
В стихах у Сайге мало традиционных украшений: они ему просто не нужны.
Постоянные эпитеты, бытующие еще со времен "Манъесю", попадаются редко. Лишь
иногда Сайге прибегает к популярной в средневековой поэзии игре слов,
используя омонимы в разных значениях так, чтобы у стихотворения образовалось
как бы двойное дно.
В его время был популярен прием "хонкадори". В танка вплетались строки
из знаменитейших стихотворений. Это не было плагиатом; искушенный читатель
сразу узнавал заимствование. Не было это и "скрытой цитатой", старый образ
осмыслялся по-новому. Чаще всего постоянные метафоры и "кочующие строки"
появлялись в начале танка, как своего рода зачин. Сайге не часто пользуется
таким трамплином, ему нужно все небольшое пространство танка, чтобы сказать
о своем и по-своему.
Сайге больше поэт, чем монах, но все же он поэт-монах. Он глубже других
поэтов передал буддийские идеи: скорбь о том, что быстротечное бытие есть
страдание, и надежду на конечное освобождение. Буддисты верили в
перевоплощение (трансмиграцию) души. Надо, чтобы затухли все человеческие
страсти, все желания, все привязанности, чтобы порвать связь с земным
бытием. Иначе душа, пройдя сквозь горнило чистилища, опять вернется на землю
для новых воплощений и не достигнет нирваны. Лишь в нирване она сольется с
высшим духовным началом и "колесо бытия" остановится для нее навсегда. В
буре времен мысль о вечности становилась опорой.
Но мог ли поэт не любить красоту мира? Мог ли не скорбеть о бедствиях
родины? Мог ли не заплакать, внезапно узнав в монахине покинутую жену?
Любовь к природе и к людям накрепко привязывала к "колесу бытия".
Земные чувства победить не удавалось и в тайниках души не хотелось победить.
Сайге избрал своим уделом одиночество, но поэт никогда не одинок, даже
когда он говорит сам с собою. Поэзия требовала общения хотя бы с ближайшими
друзьями. А если друзей поблизости нет, он беседует с птицами или ветром.
Эти противоречия неразрешимы, но именно они-то и создают богатство и
многогранность духовного мира. Танка Сайге гармонически связывают между
собой контрастные темы.
У Сайге слово "сердце" выступает в трех разных значениях. Это
неразумное человеческое сердце, не послушное никакому буддийскому закону. И
есть еще "глубинное сердце" ***. В нем-то и живет высшее духовное начало
мира, маленький росток, из которого может вырасти будда. И, наконец,
"сердце" -это возвышенная поэзия.
Лучшие стихи Сайге полны задумчивой печали. В этом особенность его
поэзии, ее настрой. Во время тяжелых исторических испытаний любовь к
спокойной красоте как бы вычленена из окружающего мира.
Грозная тема судьбы лежит за пределами стихотворения, но она ощущалась
современниками.
Так, например, слова "глубокая долина" рождают картину окружающих гор.
Контраст не раскрыт, но он остается, трагические события все равно
отбрасывают свою тень на любое стихотворение о природе.
Время для Сайге - утраченное время или предвкушение того, что еще не
наступило. Он поэт ожидания, разлуки. Страх потери порой заглушает в нем
радость встречи с прекрасным. Даже любуясь цветущей вишней, он испытывает
чувство томления, потому что она неизбежно опадет.
Любовь у Сайге чаще всего - неизгладимое воспоминание. Он тоскует о
какой-то женщине, оставленной в столице: жене или возлюбленной, кто знает?
Глубок и тонок психологический анализ любви. Укоряя жестокую возлюбленную,-
традиционный мотив хэйанской поэзии,-- Сайге винит себя самого.
***
"Разные песни" - очень большой раздел антологии. В некоторых списках
выделены группы: "Странствия", "Славословия", "Плачи", "Песни о богах и
буддах". Здесь же находятся песни о современных событиях, иногда с большими
пояснительными вступлениями.
Цикл стихов о буддийском аде знаменит в истории японской поэзии. Он
состоит из двадцати семи стихотворений в оправе могучей прозы.
Согласно буддийским представлениям и народным легендам, душа умершего
уходит по горной тропе, где в загробном царстве ей сопутствует кукушка.
Перевалив через Сидэ-но яма **** - Горы смерти - душа видит перед собой
новую преграду: "Реку тройной переправы" *****. Праведные перейдут по мосту,
люди, не слишком обремененные грехами, вброд. Тяжкие грешники погрязнут в
пучине.
Судит грешников владыка преисподней князь Эмма ******(санскр. Яма). В
добуддийской древней индийской мифологии он - первочеловек, хранитель мира
предков. Под началом Ямы воинство демонов. Стражи и палачи - демоны - не
лишены сострадания, ведь они лишь вершат возмездие, повинуясь законам Кармы.
Душу грешника очищают страшными пытками. Иные фантастические видения в
стихах Сайге напоминают дантовский ад, например, люди, превращенные в
деревья.
В буддийском аду восемь областей. Первые четыре танка: схождение в ад.
Все ниже и ниже ведет нас поэт: в огненную геенну. Картины ада беспощадны:
где-то рядом томятся отец и мать.
Самая нижняя область Аби *******(санскр. Авичи) -вечный ад, но и туда
приходит милосердный бодхисаттва Дзидзо (санскр. Кшитигарбха) ********,
утешитель грешников в аду, а на земле защитник странников и малолетних
детей. Статуи Дзидзо обычно стояли на дорогах Японии.
Даже из вечного ада можно было спастись, если душа наконец осознает
свою сопричастность к высшему началу. Тогда наступит "озарение"...
Дантовский ад заключает строка: "И здесь мы вышли вновь узреть светила"
(перевод М. Лозинского).
Словами "рассветное небо", выходом из тьмы на свет, кончаются и песни
об аде, созданные Сайге.
Он жил в сумеречном мире, но поэзия была его светом. Печаль Сайге не
безысходна, в ней всегда живет предвосхищение лунного или утреннего света.
***
Уже при жизни Сайге был окружен великой славой, и в дальнейшем она все
продолжала расти.
В знаменитый изборник "Синкокинсю" ("Новый Кокинсю", 1201 г.) было
включено девяносто четыре танка Сайге. "Синкокинсю" - один из величайших
памятников японской поэзии. Престиж его был огромен. Отныне поэзия Сайге
была введена в круг чтения, обязательный для каждого культурного человека.
Лучшие поэты средневековой Японии восхищались творчеством Сайге,
изучали его. В их числе мастер "сцепленных строф" Соги (XV в.), поэты,
слагавшие трехстишия-хокку: великий Басе (XVII в.), Бусон (XVIII в.).
Вот какое стихотворение сочинил Басе на берегу залива, где некогда жил
Сайге:
Может, некогда служил
Тушечницей этот камень?
Ямка в нем полна росы.
Все, к чему, казалось, могла прикоснуться рука Сайге, вызывало
поэтический отклик.
Сайге "поэт для всех времен". Новый читатель по-прежнему наслаждается
красотой бессмертных стихов "Горной хижины". Множатся посвященные ей труды.
Книга вновь и вновь переиздается; танка, выбранные из "Горной хижины",
украшение любой антологии.
Представляя на суд читателя стихотворения Сайге в русском переводе, мы
просим помнить:
каждая танка - короткая поэма;
танка нельзя "пробегать глазами", они требуют неспешного
сосредоточенного чтения;
полноценное восприятие поэзии - творческий акт, японский поэт стремится
дать простор воображению читателя;
японская природа во многом непохожа на нашу, но весна, лето, осень,
зима будят в любом человеке сходные чувства.
В России прощаются с журавлями осенью, в (Японии весною, но и здесь и
там провожают их с грустью и тревогой: вернутся ли?
Сайге больше всего любил цветущие вишни.
В русской поэзии воспевается не только яблоневый цвет, но и вишневый:
Как молоком облитые,
Стоят сады вишневые,
Тихохонько шумят...
(Н. Некрасов. "Зеленый шум")
Вишневый сад у Чехова тоже символ красоты. Каждый великий поэт тем и
велик, что понятен не только своему народу, но и всем народам мира.
Из предисловия к "Горной Хижине"
